Константин Кеворкян - Опасная книга. Феномен нацистской пропаганды

«Газават» в частности публиковал очерки истории сопротивления Советам на Кавказе. Так, в номере от 11 августа 1943 года в передовице «Мы отомстим!» некто Гобашев задавал товарищам по борьбе риторический вопрос: «Не нам ли мстить, когда наш родной Кавказ за годы большевистской ежовщины похоронил в тюрьмах НКВД 46 000 лучших своих сынов, наших братьев и отцов?!» Такие доводы привели к сотрудничеству с немцами основную массу балкарцев. Их борьбу описал на страницах «Газавата» офицер горского легиона Я. Халаев, бывший колымский узник: «Но смирить балкарцев не удалось, балкарцы возненавидели коммунистов, колхозы и «остро отточенный меч» Сталина — ГПУ. Не горе, а злоба угнетала балкарских орлов, и они усердно готовились к битве. Клятву, данную у могил павших сынов Балкарии, балкарские патриоты выполняли честно, а особенно активно в 1941—1942 годах с помощью ­освободительной армии Адольфа Гитлера. Деятельность балкарских партизан — абреков и всего населения Балкарии хорошо известна герман­скому командованию» (50).

Справедливости ради необходимо заметить, что о преступлениях Гитлера те же карачаевцы или балкарцы, преподнесшие фюреру золотую сбрую, не имели не малейшего понятия. И когда «Газават» в одном из первых номеров писал: «Над Эльбрусом гордо реет германское военное знамя — символ свободы народов!» — эти слова отражали подлинные чувства многих кавказских горцев. Попутно заметим, что германские альпинисты из горно-стрелковой дивизии «Эдельвейс» вряд ли смогли бы установить на Эльбрусе флаг со свастикой без помощи проводников-балкарцев.

Немецкая пропаганда вкупе со свежей памятью о советских репрессиях давала богатые всходы и на украинской земле — далеко не везде Красную армию встречали как освободительницу. «17 сентября 1943. Любопытную вещь отмечают ребята, побывавшие в Шостке, Конотопе, Бахмаче. Местные жители подавлены. У них какой-то надлом. Они не говорят «наши», а «русские», «красные» или «ваши». У всех чувствуется боязнь возвращения немцев»; «5 октября 1943. (Район Прилук.) Сильно развит тут национализм — немцы постарались вовсю!»; «17 октября 1943. (Район Киева.) Деревушка грязна и, по сравнению с другими селами Украины, бедная. Настроения, однако, наши. Это проявляется во всем, вплоть до того, что говорят «наши», а не «красные» или «русские» (51).

Многие русские или украинцы, вкусившие «прелестей» оккупационного режима, все же включались в борьбу с оккупантами, однако многие из национальностей Советского Союза занимали если не враждебную (как в Крыму и на Кавказе), то выжидательную позицию. В Молдавии из 2892 действовавших там партизан этнических молдаван было лишь... семеро, а основную массу составляли русские, украинцы и белорусы. Песня про «смуглянку-молдаванку», собирающую партизанский молдаванский отряд, — не более чем поэтическая фантазия (52).

И, безусловно, над всей национальной пропагандой нацистов висел густой чад юдофобства. Гитлеровские агитаторы могли рассуждать о вещах мало известных обычному потребителю их варева, но вывод следовал, как правило, один для всех. Характерный пример: 26 ноября 1943 го­да в немецкой трансляции на эстонском языке на Таллинн говорилось, что польская дивизия им. Костюшко якобы переходит на сторону вермахта. Дивизия не хочет сражаться на стороне коммунистов, что дает повод к дальнейшим расстрелам поляков в СССР. (Пока понятно — немцы рассказывают эстонцам про поляков.) И дальше: «Роль преследователей поляков в Советском Союзе исполняют главным образом, польские евреи» (53). Ну, как же без евреев.

Осенью 1941 года, когда победоносные части вермахта под командованием генерала Гудериана захватили Орел, немецкий военачальник попросил привести ему для беседы старого царского генерала. Возможно, он хотел узнать у коллеги по цеху причины столь упорного сопротивления русских армий, защищавших режим, который, по уверениям фюрера и Геббельса, должен рассыпаться, словно карточный домик, лишь немцы войдут в пределы СССР. «Если бы вы пришли 20 лет тому назад, мы бы встретили вас с большим воодушевлением. Теперь же слишком поздно, — ответил Гудериану старый генерал. — Мы как раз теперь снова стали оживать, а вы пришли и отбросили нас на 20 лет назад, так что мы снова должны начать все с начала. Теперь мы боремся за Россию, и в этом мы все едины» (54).

В самом начале войны простые люди думали, что минет их чаша сия и репрессии коснутся только инородцев и коммунистов. Но чудовищные зверства, совершаемые оккупантами именно против простых людей, быстро изменили эту наивную точку зрения. На нашу землю ввалились не «цивилизованные» немцы образца 1918 года, как полагали некоторые, но воинство профессиональных убийц, убежденных нацистской пропагандой в своем физическом, умственном и моральном превосходстве. Даже если кто-то из менее распропагандированных немцев и думал иначе, директивы начальства снимали с него ответственность за гуманное отношение к попавшим к ним в лапы людям. Еще 20 декабря 1941 года Гитлер приказал: «У пленных и местных жителей безоговорочно отбирать зимнюю одежду. Оставляемые селения сжигать». (55) И буквально через неделю начальник его генерального штаба Гальдер, один из тех, кого западные историки называют «честными солдатами», добавил в своем военном дневнике: «Местное население: наши войска слишком щадят местных жителей. Необходимо перейти к принудительным мероприятиям в отношении местных жителей» (56). Неудивительно, что пламя партизанской войны разгоралось на русских, белорусских и некоторых украинских территориях неудержимо, вынуждая оккупантов густо «украшать» улицы захваченных немцами городов антипартизанскими плакатами. (Плакаты обращались даже к детям, требуя не приближаться к лесу и не разговаривать с незнакомыми людьми.)

По признанию вышеупомянутого советского подпольщика Мэттэ, вначале Советам было непросто противостоять немецкой пропаганде: «Сразу после прихода немцев основная масса крестьян говорила, что ей колхозы надоели, особенно надоели своей плохой организованностью, плохим руководством, которое очень часто бывало бестолковым, занималось пьянками и разбазаривало колхозное имущество, своевольничало и т. д. Поэтому открыто выступать на защиту колхозного строя было нецелесообразно, а разъяснялось, что и по вопросам земли фашизм преследует только свои цели, цели помещиков и кулаков» (57). И, как следует из дальнейших воспоминаний, «через несколько месяцев хозяйничанья немцев основная масса крестьян убедилась в этом и повернула против них». Можно только представить, что стоит за словом «хозяйничанье». «Забота о хлебе насущном превалирует над всем остальным, килограмм картофеля скорее завоюет их сердце, чем самая зажигательная листовка», — так расписывались пропагандисты вермахта в собственном бессилии осенью 1942 года (58).