Алексей Тепляков - Опричники Сталина

Пример В. М. Курского показывал, что отличившийся местный начальник мог рассчитывать на место руководителя отдела в центральном аппарате НКВД с последующим выдвижением на пост замнаркома (правда, этот пример имел и обратную сторону — уже в июле 1937 г. свежеиспечённый ежовский заместитель Курский, которому Сталин вдруг предложил занять пост наркома внутренних дел, счёл за благо покончить с собой).

Однако Миронов не сразу стал чемпионом по масштабам репрессий. Его показания на следствии наглядно говорят о том ежовском давлении, которое на рубеже 1936–1937 гг. испытывали региональные начальники НКВД. Сразу после его приезда в Новосибирск в начале декабря 1936 г. Миронову стал ежедневно звонить начальник Секретариата союзного НКВД Я. А. Дейч, заявляя, «что все края и области развёртывают дела, а Западная Сибирь после отъезда Курского «спит», что Николай Иванович [Ежов] недоволен этим». Дейч утверждал, что начальник Ленинградского УНКВД Л. М. Заковский, начальник УНКВД по Свердловской области Д. М. Дмитриев, начальник УНКВД по Азово-Черноморскому краю Г. С. Люшков и другие дают развёрнутые «блестящие дела». В Новосибирск поступали вороха копий протоколов допросов из других регионов и центрального аппарата, причём «преимущественно показания рассылались те, по которым якобы вскрывались антисоветские группировки и организации внутри парторганизаций».

Миронов, прибыв на февральско-мартовский пленум ЦК 1937 г., встретился с Ежовым и заявил ему, что «Курский и, особенно, Успенский втянули почти весь оперативный аппарат в фабрикации фиктивных протоколов и создали такое положение, когда действительные дела по серьёзной контрреволюции невозможно расширять, т. к. неизвестно, по кому будешь бить, ибо с ними переплетены «липовые» дела на совершенно невинных людей. Ежов мне на это ответил: «У вас слабые нервы, надо иметь нервы покрепче. Успенский и Курский достаточно себя зарекомендовали, и западносибирский аппарат — самый здоровый. Наоборот, мы у вас заберём много людей, переросших уже рамки начальников отделов, и возьмём их на выдвижение…»».

А Фриновский, выслушав тогда же Миронова, заявил: «Что ты занимаешься философией и ревизией дел — это не в почёте, и Николай Иванович справедливо недоволен. Ты уже не новый начальник в Западной Сибири, и пора уже показывать товар лицом. Сейчас темпы такие, когда надо показывать результаты работы не через месяцы и годы, а через дни». Он спросил меня, понимаю ли я, что теперь нужно. Я ответил, что понимаю» [238]. Вернувшись в Новосибирск, Миронов немедленно стал готовить дела о «правотроцкистском заговоре» в руководстве края и организации РОВСа.

Выступая на пленуме Запсибкрайкома ВКП (б), Миронов 17 марта 1937 г. каялся за то, что чекисты проспали активность врагов и объяснял это тем, что в 1928–1932 гг. «органы» действовали методами «массовых операций», отчего «растеряли значительную часть своей агентуры, приобрели же навыки поверхностной борьбы с контрреволюцией, у нас тогда был термин «стричь», и мы «стригли» контрреволюцию; глубокие же корни контрреволюции мы уже и в тот период не вскрыли… Несмотря на то, что мы специально, исторически созданы для борьбы с классовым врагом, эта успокоенность секретного аппарата немножко испортила нас… у многих вскружились головы; всё это привело к загниванию отдельных работников…[…] Мы сняли 11 террористических групп троцкистов, 3 террористические группы правых, ставивших перед собой задачу совершения терактов над Робертом Индриковичем [Эйхе] и над теми членами правительства и Политбюро ЦК ВКП (б), которые будут приезжать в Западную Сибирь.

[…] Мы посадили 28 чел. своих сотрудников по краю, связанных с троцкистами, непосредственно троцкистов или правых… Мы посадили Третьяка — бывшего командира Алтайской партизанской дивизии; посадили и небольшую группу его командиров… Третьяк по заданию японцев должен был создать автономную республику, в которую входили бы: Хакасия, Тана-Тувинская республика, Ойротия, Монголия — автономная республика японской ориентации… Правые у нас очень сильны, сильны, как подпольная организация… наиболее сильная группа правых была в Крайплане и Сталинске. Я вам, товарищи, могу откровенно сказать, что мы только начали по существу борьбу с правыми; мы в значительной мере не добили троцкистов. […] У нас имеется 11 районов… там установлены группы правых, куда входит большая часть руководящего состава райисполкомов. […] Почти нет таких организаций в крае, я их перечислю, где не были бы вскрыты троцкистские организации, правые и эсеры… в числе арестованных… имеется 68 руководителей учреждений и организаций…» [239]

Ощущая давление со стороны своего покровителя Фриновского, Миронов на исходе весны 1937 г., арестовав сначала всех отбывавших ссылку эсеров и меньшевиков, одновременно форсировал минимум полдесятка масштабных дел: ликвидацию «ровсовского заговора», призванную разгромить всех «бывших»; ликвидацию «правотроцкистского заговора» в среде руководства Запсибкрайкома ВКП (б) и крайисполкома, «военно-фашистского заговора» в СибВО (в конце мая 1937 г. Миронов лично допрашивал бывшего сибирского военного Е. М. Косьмина-Увжия, специально этапированного в Новосибирск с Северного Кавказа [240]); а также массовые дела «контрреволюционеров-сектантов» и бывших красных партизан. Эти дела стремительно захватили руководителей предприятий, включая крупнейшие военные заводы, городское и сельское партийно-советское начальство, интеллигенцию, а также многие тысячи рядовых граждан.

Таким образом, Миронов мог считать себя человеком, с опережением шедшим в правильном направлении во всём, что касалось репрессий. С местным руководством в лице властного Эйхе (привыкшего к большой самостоятельности) Миронов также смог поладить — больше методом кнута, чем пряника. Пряником были ритуальные упоминания о подготовке терактов над Эйхе, которые выбивались из большинства «террористов», кнутом — давление, в том числе с помощью директив союзного НКВД, с целью получить санкции на арест номенклатурных чиновников, нередко относившихся к ближайшему окружению первого секретаря.

Эйхе порой сопротивлялся, звонил в Москву с жалобами на Миронова и его подручного С. П. Попова, ведь каждый арестованный сотрудник краевого аппарата был знаком кадровой недобросовестности Эйхе. Надо полагать, в ЦК предпочитали слушать чекистов, а не Эйхе. И в итоге секретарь крайкома налагал однообразные резолюции: дескать, с арестом такого-то члена бюро крайкома согласен. А люди Миронова сочиняли очередной заговор против Эйхе, обвиняя арестованных в том, что они при посещении первым секретарём театра планировали уронить ему на голову стальную балку весом два с половиной центнера, обёрнутую в целях маскировки «куском сценичного полотна»… [241]