Валентин Сахаров - Политическое завещание Ленина: реальность истории и мифы политики.

Таков тот фон, без учета которого невозможно исследовать проблему последних писем и статей В.И. Ленина. В свете сказанного естественно встает вопрос о способности Ленина после второго инсульта адекватно оценивать реальную политическую ситуацию и точно формулировать свои мысли. Если иметь в виду достоверно устанавливаемые ленинские тексты, то можно сделать вывод, что у Ленина примерно до конца января 1923 г. не отмечалось неадекватной реакции на политические события. Наверное, можно спорить об эффективности предлагавшихся им политических и организационных решений, но это уже иной вопрос. В конце января появляются первые признаки того, что к предложениям и оценкам Ленина начинают относиться как к исходящим от человека, не совсем адекватно воспринимающего политические события и дающего рекомендации, ценность которых кажется сомнительной. Показательной в этом отношении является реакция членов Политбюро на некоторые положения статьи «Как нам реорганизовать Рабкрин»[855]. Она свидетельствует о том, что факт тяжелой болезни Ленина уже начал учитываться руководством партии.

Четко обозначившаяся тенденция к снижению интеллектуальных способностей Ленина с середины февраля и особенно в начале марта заставляет проявить повышенное внимание к документам, созданным в это время и прежде всего к письмам 5—6 марта. В это время Ленин уже не обладал хорошим знанием текущей политики, оттенков политической позиции отдельных руководителей партии (а старых знаний явно не хватило бы), для того чтобы давать такие оценки и советы, которые имеются в письмах 5—6 марта 1923 г. Он хорошо помнил давние события и забывал то, что было совсем недавно. Между тем автор этих писем демонстрирует хорошее знание самых последних нюансов текущей политики. Кроме того, в отношении этого времени уже не может быть уверенности, что информация (даже если она передавалась Ленину без искажения) воспринималась им адекватно, а его слова, предложения, выводы, известные нам к тому же только в передаче третьих лиц, вполне соответствовали тому, что он действительно хотел сказать.

Чтобы вернее судить о действиях Ленина в период работы над «Завещанием», надо постараться кроме состояния здоровья Ленина составить возможно более точное представление о той политической информации, которая в это время поступала к нему. С учетом источниковой базы, которой располагают сейчас историки, эта задача представляется труднорешаемой, но кое-что важное выяснить, оказывается, можно.

* Является ли этот текст органической частью дневниковой записи врача или позднейшей вставкой, сделанной при подготовке текстов к публикации, установить сейчас невозможно, поскольку нет доступа к подлинникам дневниковых записей врачей.

** Вырезка из газеты со статьей «Лучше меньше, да лучше», опубликованной 4 марта, хранится в ленинском архиве.

Ограничения работы Ленина в связи с развитием болезни, устанавливавшиеся сначала от случая к случаю и бывшие временными и частичными, постепенно превращались в постоянно действующий фактор. В историографии получило распространение мнение, что этот режим преследовал цели «выключения» Ленина из политической жизни, а инициатором его установления был Сталин, якобы опасавшийся, что продолжение политической деятельности Ленина не позволит ему добиться «необъятной власти», как считают одни, или, считают другие, сохранить ее. Точку опоры для таких суждений усматривают в постановлении декабрьского (1922 г.) Пленума ЦК РКП(б) относительно условий информирования Ленина о решении Пленума по вопросу о режиме монополии внешней торговли. Выше была показана несостоятельность такого рода попыток. Другим источником этой легенды служат воспоминания Крупской и секретарей Ленина. Вернее, вырванные из контекста и вольно интерпретированные отдельные слова, фразы. Однако достаточно прочитать тексты, чтобы несостоятельность подобных интерпретаций стала очевидной.

Крупская писала: «Я рассказывала Владимиру Ильичу, как умела, почему я думаю, что он выздоровеет. И говорили мы о том, что надо запастись терпением, что надо смотреть на эту болезнь, все равно как на тюремное заключение (курсив наш. — B.C.). Помню, Екатерина Ивановна, сестра милосердия, возмутилась этим моим сравнением: "Ну, что пустяки говорите, какая это тюрьма?" Я говорила о тюрьме вот почему... болезнь надо рассматривать как тюрьму, когда человек поневоле на время выпадает из работы. И Владимир Ильич переносил свою болезнь так же бодро, как раньше он переносил тюрьму... Как в тюрьме, Владимир Ильич все время заботился о других...»[856]. Что в этом рассказе может служить основанием для утверждений, что Сталин установил «тюремный режим» для Ленина? Ничего. Тем не менее, его используют именно для этого. То же следует сказать и о записи в «Дневнике дежурных секретарей» Ленина за 1 февраля 1923 г., когда в ходе разговора с секретаршей Ленин якобы сказал: «Если бы я был на свободе (сначала оговорился, а потом повторил, смеясь, если бы я был на свободе), то я легко бы все это сделал сам»[857]. Видно, что со стороны Ленина имела место оговорка, а не обдуманная оценка. Кроме того, эта фраза относится к той части разговора, в которой Фотиева информировала его о рабочих контактах с А.Д. Цюрупой, А.И. Свидерским и А.В. Аванесовым, следовательно, Ленин не связывал слова о несвободе с будто бы установленным для него «тюремным режимом»*. Запись, сделанная Володичевой 2 февраля, вносит полную ясность: «Просил Лидию Александровну (Фотиеву. — B.C.) заходить к нему через день. На вопрос "в котором часу" сказал, что ведь он теперь свободный человек»[858]. Если всерьез принять тезис о «несвободе» как признание установленного для Ленина «тюремного режима», то придется признать и то, что за истекшие сутки этот режим радикально изменился. О какой же свободе—несвободе ведет речь Ленин? О несвободе от болезни, приковавшей его к постели.

Нельзя оценивать как установление «тюремного режима» и ограничение на информацию, введенное декабрьским (1922 г.) Пленумом ЦК РКП (б), так как оно касалось одного вопроса — монополии внешней торговли и одного источника информации — «работников», и, следовательно, не распространялось на членов руководства партией и государством.

Надо учесть и то, что инициатива установления этих ограничений исходила от врачей. Они еще до второго инсульта настойчиво предлагали Ленину отдых вне Москвы и устранение от всякой работы. Трудно предположить, чтобы после серьезного обострения болезни врачи вдруг превратились в противников этого режима лечения и работы или стали выступать за его смягчение. Ведь они отвечали за состояние его здоровья. Против установленного врачами режима выступал сам Ленин. Об этом свидетельствует и его письмо Сталину, написанное, очевидно, между 16 и 18 декабря 1922 г.: врачи, утверждал Ленин, «создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения»; они растерялись от сильного припадка в пятницу и сделали сугубую глупость: пытались запретить "политические" совещания... Я чрезвычайно рассердился и отчитал их... Если я когда волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных разговоров. Надеюсь Вы поймете это, и дурака немецкого профессора и К° отошьете»[859]. М.И. Ульянова также писала, что инициатива в ограничении Ленина на политинформацию после 16 декабря исходила от врачей[860]. Так же считали и члены Политбюро и Оргбюро, писавшие 27 января 1923 г., что «врачи признали необходимым предписать тов. Ленину на известный период абсолютный покой, даже без чтения газет»[861].