Александр Амфитеатров - Зверь из бездны том IV (Книга четвёртая: погасшие легенды)

В чрезвычайно тенденциозной, но богатой полемическим материалом, книге весьма начитанного бонапартиста Дюбуа-Гюшана «Тацит и его век», во главе «Общественное мнение», приведена поучительная параллель «свободы смеха» при Нероне (многочисленные факты этого рода были своевременно отмечены мной) и неволи смеха при Людовике XIV. Иезуитская семинария в Клермоне (College de la Société de Jesus) переименовалась, чтобы польстить королю, в Коллегию Людовика Великого (College de Louis le Grand). Один из семинаристов, возмущенный кощунственной лестью, мальчик шестнадцати лет, отметил низкопоклонство, которое правильнее было бы назвать даже идолопоклонством, язвительной эпиграммой:

Sustulit hinc Jesum, posuit insignia regis

Impia gens; alium nescit habere deum.

(Нечестивцы удалили отсюда Иисуса и водрузили на его место герб короля; это племя знает, что есть у него другой бог.)

За эти два стиха ребенок заплатил тридцатью годами заключения в Бастилии. Дат и Деметрий, бросавшие в лицо Нерону дерзкие остроты с намеками на его преступления, — оставались, по словам Светония, почти безнаказанными: очевидно, «антихрист» умел принимать обиды хладнокровнее и прощать их легче, чем «христианнейший король» Франции...

Из императора этого христианская теократическая легенда, воспользовавшись дошедшими до нее памфлетами стоической аристократии, создала символ злоупотребления властью и пугало, которым всегда пользовалось самовластие, имевшее любезность быть не зверским, чтобы напомнить обществу, им управляемому, что бывало и может быть также и зверское самовластие, и вот как вы счастливы, что живете не под его свирепым, а под моим кротким скипетром. И, таким-то образом, в веках союза теократии с аристократией, память человека-символа обрастала мифом, пока совершенно и бесследно в мифе не утонула.

Идеей моего «Зверя из бездны» была, конечно, отнюдь не апология Нерона и не оправдание его, как исторического характера. Но — лишь показание того, что «зверь из бездны» совсем не исключительная какая-нибудь фигура в ряду исторических представителей самовластия, а вполне естественная, законная, непременная, и — быть может — даже менее выразительная в своих отрицательных чертах, чем великое множество самовластных владык, оставшихся в памяти истории и народов с гораздо лучшей репутацией.

Ведь, строго-то говоря, главная тяжесть в обвинительном акте истории против Нерона опирается отнюдь не на грехи его как правителя государства. Эти прощались ему довольно легко, да, как мы не раз видели, весьма часто являются грехами только в исторической перспективе, а с современной точки зрения возбуждают недоумения, почему они грехи? Центром обвинений остаются семейные преступления Нерона, пожар Рима, гонение христиан и сценические увлечения, при — чем, как было говорено в свое время, эти последние в глазах римских аристократов, были всего менее извинительны.

У нас, в XX веке, этот последний, самый тяжкий пункт обвинения, конечно, может лишь вызвать улыбку. Девятнадцатый век завещал нам фигуры Людвига I Баварского, поэта, Людвига II Баварского, романтика-вагнерианца, серьезно воображавшего себя перевоплощенным Лоэнгрином, сестру его Елизавету Австрийскую, поэтессу и наездницу...

В каком государстве теперь нет театров, принадлежащих царствующей фамилии, — театров, носящих названия императорских, королевских, княжеских и пр? В каком современном дворце не ставятся теперь великолепные спектакли, с участием принцев и принцесс крови, в присутствии двора и бесчисленных приглашенных? И бывают случаи, что подобные спектакли обращаются в своего рода государственные события и символы, имея вид национальных маскарадов и обходясь казне роскошью своей в суммы с многими нулями...

Участие Нерона в пожаре Рима — нелепая политическая сплетня.

Гонение на христиан — миф. По крайней мере, в том виде и в тех размерах, как рассказывает о нем интерполятор Тацита.

Остаются, таким образом, на суд наш семейные преступления Нерона. Как ни отвратительны они, но — нельзя не сознаться, что, даже в качестве истребителя своих родных, Нерон, атеист по убеждению и язычник по официальному культу, остается далеко позади многих государей, принадлежащих к религиям возвышенно-спиритуалистическим: мусульманской, иудейской, христианской. В последней мы находим многих государей, обремененных теми же грехами, что и Нероновы, отнюдь не с репутацией «зверя из бездны», но, наоборот, с эпитетами у имен их — «Великий», «Святой», «Благословенный» и даже «Равноапостольный»... Оставляя в стороне свирепости малокультурных князей-просветителей полудиких народов, семейные бойни Меровингов и Рюриковичей, мы легко найдем те же самые нравы на уровне весьма высоких культур, собиравших законоположные конгрессы по религии и этике, вырабатывавших в этих областях вековые постановления, за малейшее, хотя бы буквенное, отступление от которых в последующих веках люди казнили людей виселицей, топором и костром... Известно, как Нибур возмущался титулом ίσοαπόστολοζ присоединяемым к имени Константина Великого, в византийском дворце которого кровь лилась куда более широким потоком, чем в Domus Transitoria Нерона...

Saturni aurea Saecula quis requirat?

Sunt haec gemmea, sed Neroniana! —

(Кому придет в голову мечтать о возвращении Сатурнова золотого века? у нас — век из драгоценных камней, только жаль, на Неронов манер).

Такое сатирическое двустишие было прибито к воротам Константинова дворца, причем приписывалась эпиграмма эта не какому-нибудь незначительному сочинителю пасквилей или разочарованному патриоту, а первому министру и любимцу императора Аблавию (Гиббон), а сообщена потомству она христианским поэтом Сидонием Аполлинарием... Сыноубийца, дважды женоубийца да еще вдобавок убийца племянника (цезаря Лициния), Константин, конечно, являл собой достойную пару к матереубийце и женоубийце Нерону (Британик последнему не был, по крайней мере, кровным родным, а через юридическую условность в политике легко шагали, шагают и будут шагать и не такие люди, как Нерон). И, пожалуй, на стороне Нерона остается даже хоть тот перевес в положительную сторону, что он только отделывался от действительно опасных ему людей, тогда как Константин резал жен просто по ревности, да еще и сопровождал свои семейные казни жесточайшим мучительством. «Иоанн Златоуст дает волю своей фантазии, рассказывая, что голая императрица была отнесена на уединенную гору и была съедена дикими зверями» (Гиббон). Но действительная смерть Фаусты была не краше этой фантастической: «подобно дочери Миноса, дочь Максимиана обвинила своего пасынка в покушении на целомудрие жены его отца и без большого труда добилась от ревнивого императора смертного приговора против молодого принца, в котором она не без основания видела самого опасного соперника ее собственных детей. Престарелая мать Константина Елена была глубоко огорчена преждевременной смертью своего внука Крипса и отомстила за нее; скоро было сделано действительное или мнимое открытие, что сама Фауста находилась в преступной связи с одним рабом, состоявшем при императорской конюшне. Ее смертный приговор и казнь состоялись немедленно вслед за ее обвинением: она задохлась от жара в бане, нарочно с этой целью растопленной до того, что в ней не было возможности дышать». Мы видели (том III), что казнь Октавии имела тот же повод и, отчасти, тот же характер. Но — опять-таки — Нерон имел мужество гласности и убийству предпослал судебный процесс, тогда как Константин распорядился, по энергическому выражению Суиды, άϰοίτωζ, без суда и следствия. «Все было покрыто таинственным мраком, а льстивый епископ (Евсей Памфил), превозносивший в тщательно обработанном сочинении добродетели и благочестие своего героя, хранит благоразумное молчание об этих трагических событиях. Это высокомерное презрение к мнению человеческого рода налагает неизгладимое пятно на имя Константина и вместе с тем напоминает нам, что один из величайших монархов нашего времени поступил в подобном случае совершенно иначе. Царь Петр, при своем неограниченном самовластии, предоставил на суд России, Европы и потомства мотивы, заставившие его утвердить обвинительный приговор над преступным или, по меньшей мере, недостойным сыном» (Гиббон).