Михаил Кубланов - Иисус Христос — бог, человек, миф?

В некоторых надписях неверие в загробное существование завершается советом пользоваться всеми благами, пока человек жив. В других содержатся глубокие раздумья над проблемой жизни и смерти. «Некогда нас не было, — пишется в одной эпитафии, — мы родились, теперь мы пребываем в покое такими, какими были, оставь же заботы». «Меня не было, меня нет, и это меня не касается» [89] Там же. ,— перелагает эпитафия некоей Примитивы, жены раба-управителя, известное изречение Эпикура: «…смерть не имеет к нам никакого отношения, так как, когда мы существуем, смерть еще не присутствует, а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем» [90] Эпикур приветствует Менекея. — Сб. «Материалисты древней Греции», М., 1955, стр. 209. .

В век, когда Фортуна, вознесшая из безвестности одних и на глазах у всех губившая других, является как будто предметом всеобщего почитания, в баснях и поговорках эпохи встречаются и иные мотивы. «Никогда Фортуна не бывает сильнее разума», — говорится в одной басне; боги не прислушиваются к обетам и просьбам лентяев, они помогают тем, кто сам помогает себе, утверждает другая [91] Е. М. Штаерман. Мораль и религия… стр. 95. .

Однако не эти тенденции господствуют. Социальное неустройство и политические потрясения, перед лицом которых жизнь, благополучие отдельного человека и целых общественных групп оказывались зыбкими и непрочными, толкали массы на религиозные поиски, заставляли их обращаться к фикциям религиозных таинств и суеверий. Этому способствовало и то, что с захирением демократических учреждений в эпоху империи и общим затуханием общественной жизни естественным средством ее сосредоточения становились различные религиозные общества. Духовная энергия людей искала выход в области суеверий, которые не только удерживались от прошлых времен, но и осложнялись новыми. Предзнаменования, гадания, оракулы как исконно римские, так и экспортированные с Востока, прорицания экзальтированных пророков Исиды, Кибелы, Митры, составление гороскопов, ворожба и заклинания, поиски магических формул — вот характерный фон римской жизни начала империи.

Посвятительная стела Зевсу Высочайшему, Гремящему. Константинопольский музей.

Сочинения современников полны сообщений такого рода.

Всюду по всякому поводу происходят «чудесные» явления.

Появление кометы при Нероне означало, по мнению Тацита, новые казни. Сильные молнии — близкие бедствия. Император Август, державший в узде огромную империю, остерегался отправляться в путь на другой день после ундин или начинать серьезное дело в ноны — седьмой или пятый день месяца. Он был уверен, что если утром ему случайно одевали башмак не на ту ногу, это предвещало нечто недоброе.

Вера в чудеса была настолько распространена, что трезвый и скептический император Веспасиан сам, по словам Тацита, выступил в роли чудотворца, «вернув» зрение слепцу посредством своей царственной слюны и вдохнув силу в безжизненную руку калеки [92] Тацит Истории, III, 81. ,— чудеса, подобные евангельским деяниям Христа. А некий еврей Элеазар на глазах у множества людей повторил другое чудо евангельского Христа и даже превысил его: он изгнал бесов не из двух бесноватых, а из всех, кто только был одержим бесами. Это случилось услышать историку Иосифу Флавию [93] Иосиф Флавий. Древности, VIII, 2, 5. .

Чрезвычайно впечатляющие зарисовки состояния умов своих современников в Вифинии, Галатии, Фракии, Греции и самом Риме оставил нам Лукиан. Он был приверженцем Эпикура и потому одинаково скептически относился и к греко-римским религиозным верованиям, и к завоевывающему в его время позиции христианству. Этот, по выражению Энгельса, Вольтер классической древности побуждал своих современников смеясь расставаться с верованиями прошлого и столь же иронически принимать религиозные представления настоящего.

Перед глазами читателя проходит плеяда экзальтированных «пророков» и ловких обманщиков. Один из них, лжепророк Александр, сообразив, что «человеческая жизнь находится во власти двух величайших владык — надежды и страха», начинает эксплуатировать простаков, мечущихся между этими двумя началами. Он выдает себя за сына бога-целителя Асклепия. Несколько ловко поставленных театрализованных фокусов со змеями производят громадное впечатление на доверчивых и невежественных сограждан. «Иногда, — пишет Лукиан, — он изображал из себя одержимого, и из его рта выступала пена, чего он легко достигал, пожевав корень красильного растения струтия… На рассвете Александр выбежал на площадь обнаженным, прикрыв свою наготу лишь золотым поясом, держа в руках кривой нож и потрясая развевающимися волосами… Он взобрался на какой-то высокий алтарь и стал произносить речь, поздравляя город со скорым приходом нового бога. Присутствующие— а сбежался почти весь город, с женщинами, старцами и детьми — были поражены, молились и падали ниц. Александр произносил какие-то непонятные слова, вроде еврейских или финикийских, причем привел всех в изумление, так как они ничего не понимали в его речи, кроме имени Аполлона и Асклепия, которых он все время упоминал» [94] Лукиан. Александр, или Лжепророк, 12, 13. .

Поклонение змею Асклепия. Берлинский музей.

Так город, переполненный, по выражению автора, «людьми, лишенными мозгов и рассудка», уверовал, будто в нем поселился бог, и каждый жарко молился, прося у него богатств, изобилия, здоровья и прочих благ. Вскоре здесь был воздвигнут храм, возник оракул и далеко распространился слух о творящихся в храме чудесах: бог Асклепий через своего новоявленного пророка указывал местонахождение беглых рабов, помогал находить грабителей, искать клады и ее только исцелял больных, но даже воскресил несколько умерших. Чем не евангельское чудо!

Религиозный угар, опьянение, особую склонность к необычным, «чудесным» ситуациям, к мистике и беспредельное легковерие экзальтированной толпы запечатлел Лукиан и в другом рассказе, где главным действующим лицом оказывается уже не «языческий» пророк, а христианский чудотворец.

Здесь действует историческое лицо, бродячий философ Перегрин, личность, довольно типическая для времени формирования христианства. Приверженность к экзальтации, к необыкновенному, одержимость заставляют его несколько раз менять свои религиозные привязанности. При этом он выступает не как один из паствы, а как пастырь и у христиан и у язычников. Лукиан дает его внешний облик: закутанный в плащ, с ниспадающими длинными волосами, с сумой через плечо и суковатой палкой в руках он являл вид трагический для суеверной толпы, на иждивении которой он находится во время своих скитаний. Вероятно, Лукиан сгущает краски, наделяя Перегрина множеством личных пороков, но в целом обстановка передана верно. Перегрин завоевывает популярность обличением и поношением местных «властей предержащих» и даже самого императора, благо тот, добавляет автор, имея в виду Антонина Пия или Марка Аврелия, «очень кротон и не обидчив». Когда, наконец, раздраженные власти изгоняют его из города или сажают в тюрьму, это служит только к возвеличению его славы. «За свое безумие, — говорит Лукиан, — он пользовался уважением со стороны необразованных людей… у всех на устах было имя философа, изгнанного за свободоречие и беззаветную правдивость» [95] Лукиан. О кончине Перегрина, 18. .