Барбара Такман - Европа перед катастрофой. 1890-1914

Делегаты, окруженные немецким гостеприимством, должны были все-таки помнить, что они живут и говорят под недремлющим оком полиции. Когда Гарри Квелч, английский делегат, позволил себе неуважительно высказаться в адрес Гаагской конференции  65, канцлер фон Бюлов, сам непочтительно относившийся к этой конференции, заставил тем не менее правительство Вюртемберга выслать англичанина. Бебель даже не выразил протест. До завершения конгресса пустующее кресло Квелча было заполнено цветами.

Работа конгресса, как обычно, проходила в комитетах – по избирательному праву, правам женщин и меньшинств, иммиграции, колониализму и другим проблемам. Среди них ведущее место занимал комитет по антимилитаризму. Вопрос о том, что должен делать рабочий класс в случае нарастания милитаризма и угрозы войны, был поставлен французами, и он дебатировался на протяжении пяти дней. Открывая обсуждение, Эрве снова предложил в качестве первостепенной меры массовое неповиновение мобилизации, что, по сути, означало бунт. Поскольку бунт легко трансформируется в революцию, тезис Эрве поддержали германские радикалы во главе с Розой Люксембург и Карлом Либкнехтом, но официальные тяжеловесы партии из числа давних марксистов вроде Бебеля и Каутского и новые националисты формата Носке сделали резкий крен вправо. Излагая свои мысли, как сказал Вандервельде, «в пяти шагах от Вильгельмштрассе», немцы приглушали звучность голоса, но не только из-за благоразумия и предосторожности: причины были идеологические. Некоторые из них сознательно, другие – возможно, притворяясь, примкнули к тем, кто воспевал силу национального духа, приспосабливаясь к фактам реальной жизни в эру национальной экспансии, приносившей блага и рабочему классу. «Это неверно, что у рабочих нет отечества, – заявил Георг фон Фольмар, главный ревизионист. – Любовь к человечеству не мешает нам быть и хорошими немцами» 66. Вся его группа, говорил Фольмар, не признает интернационализм, если он отвергает национальность.

Жорес предложил резолюцию, аналогичную той, которая была принята конгрессом во Франции, и делавшую упор на «агитации», включая всеобщую забастовку как крайнюю меру.

Провести всеобщую забастовку без заблаговременной подготовки, планирования и организации было бы равнозначно формированию армии без приказов и обустройства мест постоя, складов, организации транспорта, материально-технического обеспечения, поставок продовольствия, военного снаряжения и имущества. Даже если бы Второй интернационал принял решение провести всеобщую стачку, то у него не было бы полномочий отдать соответствующие приказы своим национальным компонентам и обязать их организовать забастовки на местах. Акция должна быть поистине международной, всеобщей и одновременной, иначе рабочие, устроившие забастовку наиболее эффективно и успешно, обеспечат поражение только собственной стране. Как указывал Гед, всеобщая стачка может быть эффективной лишь тогда, когда она проводится самым организованным и дисциплинированным рабочим классом. В таком случае успех гарантирует единственный результат: самые современные и развитые страны потерпят военное поражение от наиболее отсталых наций. Возникала чудовищная и неразрешимая дилемма. Жорес держал идею всеобщей стачки в своем арсенале в большей степени для того, чтобы использовать ее в целях революционного воспитания масс. Прогуливаясь с Бернштейном в одном из парков Штутгарта, он пытался убедить его в полезности заявления о поддержке всеобщей забастовки: оно-де окажет вдохновляющее воздействие. «Все мои возражения, – вспоминал потом Бернштейн, – сводились к неосуществимости такой затеи. Но он все время напирал на “моральный” эффект». Как говорил Клемансо многие годы спустя, Жорес с «такой непоколебимой верой проповедовал братство наций… что его не могли смутить даже факты жестокой действительности» 67.

Бебель вообще считал всеобщую забастовку ненужной. Германская партия, в отличие от французских социалистов, была тесно связана с профсоюзами и относилась к идее всеобщей стачки с их позиций. Хотя каждый член профсоюза мог быть хорошим социалистом, профсоюзы в целом не желали тратить свои фонды на безрассудные жесты против государства. Финансовых резервов для всеобщих забастовок не имелось даже в мирное время. Подрывая оборону отечества во время военной лихорадки, социалисты поставят себя в немыслимое положение. Даже Каутский соглашался. Забастовка невозможна без согласия профсоюзов. В личном плане он, как и другие единомышленники, тешил себя, подобно Жоресу, надеждами на то, что в случае войны рабочие, каким-то образом «разъярившись», восстанут самостийно  68.

А что думал сам трудящийся, человек, который должен участвовать в такой забастовке? Его голоса никто не слышал. Рабочий в лучшем случае, придя после смены домой, думал о получке, хозяине, разбитом окне, больном ребенке, о том, что будет есть на ужин и как проведет завтрашний выходной день. Если он задумывался о забастовке, то это наверняка касалось его зарплаты. Если вдруг ему в голову приходили мысли о войне, то они скорее возбуждали в нем представления о чем-то великом и героическом. Он думал не о забастовке, а о том, что надо идти в армию, бить врага и защищать страну. Бебель знал это. «Не занимайтесь самообманом» 69, – говорил он английскому делегату, повторив свое прежнее утверждение о том, что, как только фатерланд окажется в опасности, «каждый социал-демократ возьмет на плечо винтовку и зашагает к французской границе».

Если Бебеля действительно можно считать папой социализма, то скорее всего мирским, светским папой, так как духовная ипостась перешла к Жоресу, «величайшей надежде Второго интернационала», по словам Вандервельде, произнесенным при открытии конгресса. В нем бурлила энергия, он развязал грандиозную антивоенную кампанию, наслаждался пребыванием в Германии. Подняв в сельском баре огромную кружку, накрытую доверху пузырящейся пеной, Жорес, демонстрируя новый прилив энтузиазма, прочувственно сказал: «Пиво! Вандервельде, ведь это немецкое пиво!» Однажды поздно вечером, возвращаясь из дальней поездки через средневековый город Тюбинген  70, он, несмотря на проливной дождь и темноту, настоял на том, чтобы остановиться и постоять возле прославленного древнего университета.

Бебель восставал против всеобщей забастовки не столько из-за того, что считал ее неосуществимой, сколько из-за опасений новых гонений со стороны правительства и, возможно, даже возрождения антисоциалистического закона. Достигнув солидного возраста и добившись немалых успехов с того времени, когда Энгельс сказал ему, что «легальность убьет нас», его партия не желала более уходить в подполье. Кроме противоречивых французских резолюций, ему приходилось иметь дело с радикалами в собственной партии, которым уже помогал грозный партнер. Знакомя его с приятелем, Роза Люксембург сказала: «Это Ленин. Обратите внимание на его волевой, упрямый череп» 71. Люксембург и Ленин уже решили, что любая резолюция конгресса о милитаризме должна напомнить рабочему классу о его долге трансформировать войну в революцию. В частных беседах Ленин и Бебель вели долгие дискуссии на этот счет 72, причем Бебель настаивал на том, чтобы «в резолюции не было ничего такого, что могло дать повод государственному обвинителю в Берлине запретить партию». Диспуты показались Ленину затянутыми, но вполне диалектическими, и они выработали приемлемую формулу, которую и следовало положить в основу резолюции.