Валерий Замыслов - Горький хлеб (Часть 4)

- Пришел мой смертный час. За какие грехи меня наказуешь, осподи? Верой и правдой тебе и господину служил, живота своего не щадя...

На шум прибежал Мокей. Глянул на хозяина и ахнул: валяется на полу Калистрат Егорыч и горькими слезами заливается.

- Ох, беда приключилась, Мокеюшка. Выкрали грамотки с мужичьей кабалой. Кинет теперь меня князь в темницу.

Челядинец растерянно заходил по горнице, глазами изумленно захлопал.

Пришел в себя приказчик не скоро. Затем битый час пытливо выспрашивал Авдотью и дворовых, но те ничего толком сказать не могли и лишь руками разводили.

И тогда Калистрат Егорыч приказал Мокею:

- Девок и холопей моих сведи в княжий застенок. Подвесь на дыбу и огнем пытай, покуда правду не скажут.

Глава 44

МАМОН

Вернулся Мамон в вотчину злой и недовольный. Целых две недели в лесах обитал, а проку мало. В последний день, как отбыть в село, изловил пятидесятник ободранного заморенного мужичонку. Но тот оказался из чужого поместья. Один черт - привел его к приказчику, крестьяне нонче в почете, на них велик спрос.

И на заимке все тихо. Либо бортник хитер, либо и в самом деле живет Матвей без греха. Однако все равно ему веры нет. И с Василисой все время старик темнит, прячет ее от княжьих людей. Ух, смачная девка!..

Калистрат был так же не в духе. На чем свет бранил во дворе свою придурковатую бабу, исходил слюной и плевался во все стороны.

Завидев дружинника, Калистрат спровадил Авдотью в избу и, удрученно вздохнув, пожаловался Мамону:

- Вконец сдурела моя баба, сердешный. Я своих девок в пыточную спровадил, а Дунька по ним слезами убивается. За кошачьим двором-де некому досматривать и убираться. Вот уж дите неразумное, глупа до самого пупа... С толком ли по лесу бродил?

- Впустую, Егорыч. Как сквозь землю провалились мужики, - проводив дородную приказчикову бабу масляным взглядом, невесело проронил Мамон, а про себя подумал: "Добрые телеса у Авдотьи. Эк, ягодицами крутит. Чать, надоел ей свой захудалый мужичонка". - Затем кивнул на связанного беглого страдника и добавил: - На Нелидовские озера забрел. Должно, ушицы захотел. Тут мы его прихватили. Определи в вотчину, Егорыч.

Взглянув на мужика, Калистрат махнул рукой.

- Напрасны твои труды, сердешный. Это Карпушка - из нашей вотчины, усмехнулся приказчик и поведал Мамону о подушкинских новопорядчиках.

Поняв, в чем дело, пятидесятник отпустил мужика с миром и обратился к приказчику с вопросом:

- Пошто своих девок в княжий застенок отправил?

Калистрат замялся. Стоит ли рассказывать о пропаже дружиннику. Еще донесет князю раньше времени. А сундучок, может, еще и сыщется... А впрочем, - все равно Мамон проведает. Человек он хитрый, пронырливый. Такое дело и ему доверить можно. Глядишь, и сыщется следок.

И приказчик, поминутно вздыхая и сердобольно кашляя в жидкую бороденку, рассказал о своей беде.

- Девок-то когда пытать, указал, Егорыч? - выслушав приказчика, спросил Мамон.

- После всенощной, сердешный.

- Пожалуй, я сам с ними займусь. У меня не отвертятся. А Мокей твой пущай избу охраняет. Время нонче неспокойное. В других-то поместьях мужики красного петуха господам пускают. И наши все волком смотрят.

- И то верно, сердешный. Помоги моему горю. Двое холопов моих на пытках ничем не обмолвились. В вонючие ямы приказал их кинуть. А седни девкам черед.

Сразу же от приказчика Мамон заявился в свою просторную избу. Жил пятидесятник бобылем, отродясь женатым не был. Однако держал при себе статную сенную девку Ксюшу для присмотра за хозяйством.

Помолившись перед киотом. Мамон осушил три чарки кряду хмельной браги, вволю поужинал и повалился на спальную лавку. Сенная девка прибрала на столе и молча повернулась к хозяину.

- Чего стоишь, дуреха? - пробубнил пятидесятник.

- Сичас, батюшка... Грешно так... Божницу завешу, - засмущалась девка, расстегивая застежки на льняном сарафане.

Мамон глянул в оконце и вдруг вспомнил Калистратовских холопок. Хмыкнул в бороду и отослал Ксюшу назад.

Через полчаса, забрав ключ у Мокея, пятидесятник подошел к княжьему терему и разбудил воротных сторожей. Узнав Мамона, караульные пропустили его к темному приземистому подклету.

Мамон, прихватив с собой слюдяной фонарь, отомкнул замок на железной решетке и по каменным ступенькам сошел в просторную и холодную пыточную.

Пятидесятник поднял над головой фонарь, осветив мрачный подклет, выложенный по стенам и потолку белым камнем.

Посреди пыточной - дыба на двух дубовых просмоленных стояках. Застенок существовал издавна. Покойный старый князь Телятевский, крутой и жестокий по своему нраву, нередко самолично потешался над провинившимися холопами.

Холодно, сыро.

В углу, на куче соломы прикорнули дворовые девки. Мамон остановился возле их ног, окинул внимательным взглядом, пробурчал:

- Ничего девки, в теле, хе-хе...

Поставил фонарь на дощатый стол и растолкал узниц. Холопки, увидев перед собой черную лопатистую бородищу, испуганно вскрикнули и тесно прижались друг к другу.

- А ну, поднимайся, крещеные. Потолкуем малость.

Девки, одернув сарафаны и поправляя волосы, уселись на лавку, молча подняли на пятидесятника оробевшие глаза.

- С тебя зачну. Как звать-то, милая? - ткнув пальцем на рослую чернявую холопку, вопросил Мамон.

- Аглаей, батюшка. А енто - Меланья..

- Вот и добро. Чать, притомились тут? И всех-то дел крупица. А-я-яй! Ну-ка, скажи мне, Аглаха, куда сундучок подевался?

- Не ведаю, батюшка.

- Ай, врешь, холопка.

- Клянусь богом, батюшка. Нет за мной вины.

- А про то мы сейчас сведаем. Подь ко мне. Скидай сарафан, голубушка.

- Не сыму. Стыдно мне эдак...

Мамон шагнул к девке и обеими руками разодрал на ней домотканый сарафан.

Аглая съежилась, сверкнула на пятидесятника черными очами.

- Постыдись, батюшка. Век экого сраму не знала.

- Привыкай, холопка. Чать, не царевна.

Мамон отвел Аглае руки назад и связал их у кистей войлочной веревкой. Затем перекинул свободный конец через поперечный столб дыбы и натянул ее так, что узница повисла на вытянутых руках над каменным полом. Закрепив веревку за кольцо в дыбе, пятидесятник стянул голые ноги девке сыромятным ремнем.

Аглая вскрикнула, обливаясь слезами:

- Сыми меня, батюшка. Пошто муча-е-ешь!

Мамон исподлобья, долгим взглядом посмотрел на свою жертву и, вдруг вспомнив былое, звучно сплюнул на железный заслон под дыбой, скрипнул зубами и с силой нажал на ремень, стягивающий ноги пытаемой. Захрустели суставы выворачиваемых рук.

Аглая закричала жутко и страшно:

- Ой, мамушка моя! Больно-о-о!

- Говори, холопка, кто унес сундучок? - входя в азарт, глухо вымолвил Мамон.

- Не знаю-ю! Сыми-и!

Пятидесятник, поплевав на руки, снял со стены тугой, ременный кнут.