Валерий Замыслов - Горький хлеб (Часть 1)

- По миру пустит князь. Христовым именем кормиться стану, ох ты, господи, - скорбно вздохнул Матвей. Скрепя сердце ткнул гусиным пером в пузырек и поставил жирный крестик под кудреватой записью в порядной грамоте.

После этого Мамон заметно повеселел и потянулся с чаркой к бортнику:

- Испей, Матвей, да не тужи. Закинь кручину

- Нет уж уважь, родимый. Стар стал. После медовухи сердце встает, а у меня еще дел уйма.

Княжий дружинник недовольно крякнул и осушил чарку.

- А теперь скажи мне, старик, не встречал ли в лесах наших беглых мужичков?

- Это каких, батюшка? - вмешалась вдруг в мужичий разговор старуха.

Матвей сердито глянул на жену, что-то хмыкнул в серебристую бороду.

- Помолчала бы, сорока. Не твоего ума тут дело. Не встревай, покуда не спросят.

- Прости глупую, батюшка, - повинилась Матрена и шмыгнула за печь.

- Ну, так как же, старик? - настаивал на своем Мамон, прищурив один глаз и поглаживая щепотью бороду.

- Никого не видел, родимый. В тиши живу, аки отшельник.

- Так-так, - неопределенно протянул пятидесятник. - А ну, вылазь, старуха, на свет божий.

Матрена вышла из-за печи, поклонилась Мамону. Пятидесятник снял с киота образ Иисуса Христа и в руки старухе подал.

- Чевой-то, батюшка, ты? - переполошилась Матрена.

- Ты, бабка, тоже часто по лесу бродишь. Поди, наших деревенских мужиков видела? Говори, как на исповеди, а не то божью кару примешь.

- Да ведь енто как же, батюшка, - совсем растерялась Матрена. - Оно, конешно, по ягоды или за травой да кореньями от хвори...

Однако старуха не успела свое высказать: с улицы, на крыльце послышался шум. Дверь распахнулась - и княжьи люди вновь обомлели. В избу вбежала лесовица.

Глава 3

ТЕПЛАЯ БОРОЗДА

Поле...

Поле русское!.. Сколько впитало ты в себя добра, невзгод и горя людского! Сколько видело ты, выстраданное крестьянским потом и кровью. Сколько приняло на себя и затаило в глубине черных пахучих пластов...

Полюшко русское, ты, словно летопись седых столетий. Встань же, пахарь, посреди нивы и не спеши выйти на межу. Забудь обо всем мирском, лишь одно поле чувствуй. Теперь сними шапку, поклонись земле, тебя вскормившей, и вслушайся, вслушайся в далекие голоса веков, идущих от задумчиво шелестящих колосьев.

И поведает тебе поле, как мяли его тысячные татарские орды, как сшибались на нем в смертельной схватке русские и иноземные рати, поливая обильной кровью теплые, пахнущие горьковатой полынью борозды.

Ты стонало, поле, и гудело звоном мечей, цоканьем жестких копыт и яростными криками воинства, принимало в свою мягкую постель дикого разнотравья падшего недруга и русского ратоборца.

Видело ты, поле, и междоусобную брань князей удельных. Ты шумело и сердобольно вздыхало, тоскуя от многовековой розни, когда твоя ржаная стерня обагрялась кровью суздальцев, владимирцев и московитян...

Но больше всего, пожалуй, ты слышало, поле, вековой протяжный стон выбившегося из сил мужика-страдника и натужный храп измученной захудалой лошаденки, едва тащившей за собой древнюю деревянную соху и вцепившегося за ее поручни10 шершавыми мозолистыми ладонями сгорбленного полуголодного смерда...

Поле. Поле соленое.

Поле крестьянское!..

Весна пришла тёплая, благодатная. С вешних полей доносились пьянящие, будоражащие запахи земли.

Перед Николой установилось вёдро. Солнце поднималось высоко, добротно обогревая крестьянские и княжьи загоны. В глубоком куполе неба шумно и радостно гомонили жаворонки - предвестники ярового сева.

Мужики слушали веселых песнопевцев и с надеждой крестили лбы, прося у господа после неурожайного голодного года доброй страды.

Вотчинное село Богородское раскинулось вдоль крутого обрывистого берега Москвы-реки. Село большое, старинное, в девяносто дворов.

Перерезал село надвое глубокий и длинный, тянувшийся с полверсты овраг, поросший березняком и ельником. Один конец его начинался возле приказчиковой избы, другой - обрывался около самой реки. Вдоль всего оврага чернели крестьянские бани-мыленки, а перед ними тянулись к избам огороды, засеваемые репой, огурцами, луком и капустой.

Крайние избы села упирались в подошву круто вздыбленного над поселением взгорья, буйно заросшего вековым темно-зеленым бором. Прибрежная сторона взгорья с годами оползла и теперь стояла отвесной высокой скалой, на которой причудливо выбросили обнаженные узловатые корни, уцепившиеся за откос, высушенные и уродливо изогнутые сосны.

Половину взгорья окаймляло просторное, словно чаша округлое, раскинувшееся на две версты озеро Сомовик, соединенное тихим узким ручьем с Москвой-рекой.

Верхняя часть села выходила за околицу, за которой начинались княжьи и крестьянские пашни, выгоны и сенокосные угодья. А за ними, в глубокие дали уходили дремучие, мшистые подмосковные леса.

Село Богородское - само по себе не богатое. Жили вотчинные мужики князя Телятевского, как и везде, не шибко, чаще впроголодь, ютились в курных избах, кормились пустыми щами, жидкой овсяной кашей, киселем да тертым горохом. Одевались просто - в лапти, холщовые порты, посконную рубаху, истертый сермяжный кафтан да в грубую овчину.

Населяли Богородское в основном старожльцы, но были и пришлые мужики серебреники, новопорядчики и бобыли.

Старожильцы - их было более сорока дворов - обосновались на селе издавна, с прадедовских времен. Здесь они испокон веку и жили: родились, крестились, венчались в своем приходе и умирали, густо усеяв погост деревянными крестами.

Серебреники - из мужиков беглых, бродячих. Приходили они к князю на год, брали денег на обзаведение, обещав господину заплатить вдвойне. Однако приходил Юрьев день, но отдать крупный задаток большинству мужиков было не под силу. И тогда согласно кабальной грамоты оставались серебреники на княжьей земле "по вся дни".

Новопорядчики - тоже из людей пришлых. Писали они князю порядную запись уже на многие годы, обычно от трех до двадцати лет. Князь наделял их землей, выдавал денег на постройку избы, на покупку лошади, коровы и другой скотины. Первые два года жилось новопорядчикам повольготней сторожильцев. Князъ освобождал их от оброка и боярщины, а они тем временем рубили избенку, расчищали для себя загоны под пашню, обзаводились сохой, ржицей, овсом, просом, ячменем для посева.

Но проходило вольготное время, и мужик-новопорядчик начинал нести княжне тягло, которое с годами становилось все бременнее. И вот уже навсегда, опутанный бесчисленными долгами, страдник навечно приковывался к боярской земле.

Бобыли - мужики разорившиеся, нищие, безлошадные. Жили совсем скудно, платили легкий бобыльский оброк в десять алтын на год или отбывали боярщину по одному-два дню в неделю на княжьих нивах.