Александр Пыльцын - Правда о штрафбатах. Как офицерский штрафбат дошел до Берлина

Далее комбат сказал, что я и капитан Слаутин представлены к орденам боевого Красного Знамени и присвоению очередного воинского звания, при котором «одна большая звезда заменит всемаленькие звездочки на капитанских погонах».Как-то уж очень витиевато он это изложил.

Значительно проще через несколько дней об этом сказал мне («по секрету») Коля Гуменюк. Вначале вместе с «похоронкой» было заготовлено представление к такому высокому званию посмертно на меня, но как только Батурин узнал, что я жив, он тут же приказал это представление задержать, а теперь и переоформить «согласно желанию командира роты» на Смешного. Я подумал: а может, комбату было такое указание сверху, что в штрафбате Герой может быть только посмертно?

А может, Батурину не хотелось, как и раньше, чтобы кто-то в батальоне носил награду более высокую, чем у него? (К тому времени он уже успел получить орден Красного Знамени. Наверное, тоже за форсирование Одера.)

А на этом вечере, после двух или трех тостов, случилось неожиданное. Кажется, замкомбат, бывший мой ротный командир, у которого на Нареве я принял роту, Иван Матвиенко, произнес тост за мое здоровье, за нашу молодую семью, выдержавшую испытание Одером. Его поддержал, к моему удивлению, замполит батальона майор Казаков, довольно привлекательной внешности мужчина, средних лет, с которым у меня практически не было никаких контактов ни на Нареве, ни в последующем, даже перед Одером. Какова была его действительная роль в батальоне, поэтому я и не знал. И вдруг встает Ражев и прямо в лицо говорившим бросает: «Вы не смеете даже произносить их имена!» Далее Ражев, все более распаляясь, стал обвинять их в том, что, пока меня считали убитым, они уже договаривались, кто первый попытается «утешить» вдову. Видимо, мой мозг все еще не был способен спокойно реагировать на такие стрессы. Я потерял на какое-то время сознание от вдруг возникшей чудовищной головной боли. Наверное, к этому эмоциональному фактору добавилось и то, что я, несмотря на строгие наставления госпитальных врачей, все-таки «употребил». Правда, не водки или спирта, а по случаю счастливого «воскрешения» мне налили, кажется, французского коньяка, который среди трофеев не был тогда редкостью.

Опять этот Георгий Ражев, который все больше становился сварливым, склонным к ссорам и скандалам, успевший, кажется, уже солидно хватить спиртного до этого батуринского приема. Его болезненное воображение, подогретое винными парами, нафантазировало какую-то жуткую картину из неправильно понятой, услышанной им фразы. Там речь шла о том, как они сокрушаются о случившемся и каким образом лучше успокоить, утешить молодую вдову на сносях. За эти последние недели Георгию удалось устроить не один скандал и среди офицеров подразделений, и в штабе. И все на почве «злоупотребления». На следующий день его в батальоне уже не было, так как комбат сразу же после этого скандала, не дожидаясь утра, издал приказ № 110,в пункте 3 которого говорилось:

«За систематическое пьянство и нетактичное поведение в офицерской среде, командира взвода 3 стр. роты капитана Ражева Георгия Васильевича откомандировать в распоряжение Начальника Отдела Кадров 1 Бел. Фронта

Командир 8 ОШБ подполковник Батурин

Начальник штаба майор Киселев».

Мог, конечно, командир штрафбата и ходатайствовать, например, о снижении Ражева в воинском звании на одну или даже две ступени, но, видимо, это был удобный случай и оправданный предлог выполнить просьбу его отца.

Решение комбата Батурина об откомандировании Ражева сложилось, видимо, раньше. Тогда, перед Одером, его внезапная замена, оказывается, была связана с письмом Ражева-отца, полковника, занимавшего какой-то видный пост в 5-й Ударной армии, наступавшей южнее нас, с Кюстринского плацдарма. Сердобольный папаша, узнав, вероятно, от сына, что тот готовится форсировать Одер, прислал комбату 8-го ОШБ просьбу не посылать его чадо в предстоящие бои, чтобы, не дай бог, в самом конце войны оно, уже имевшее и ранения и тяжелую контузию, не погибло. Конечно, отца понять можно, каждому родителю всегда хочется, если такая возможность имеется, хоть чем-нибудь уберечь свою кровинку. Ну а тут возможность была: ведь по штату офицеров было на четыре роты, а воевать шла одна.

Эта его последняя выходка, видимо, переполнила чашу терпения в общем-то флегматичного Батурина, и Ражева так срочно откомандировали, что к утру его уже не было в батальоне. Уехал он не попрощавшись. Наверное, все-таки стыдно было. Через много лет после войны, когда я разыскивал своих друзей-однополчан, вернее «одноштрафбатовцев», нашел и его в Пензе, и почти до самой его кончины мы переписывались. Писал он и о том, что в Берлине встретился с отцом и последние дни войны провел в той армии, в которой тот служил. Совместная фронтовая жизнь и пережитые опасности сближают, наверное, сильнее, нежели разделяют случаи, каким был тот первомайский скандал близ Берлина. Потом его письма перестали приходить, и через несколько лет на мой запрос в военкомат пришел ответ: «Капитан в отставке Ражев Георгий Васильевич умер 14 мая 1993 года и похоронен на Аллее Славы города Пензы». Наверное, все-таки тогда в ШБ у него были срывы, а остальную часть жизни он прожил достойно.

В те дни штаб батальона несколько раз менял место дислокации, иногда каждые 2–3 дня, и все вокруг Берлина. Не знаю, чем это было вызвано, распоряжениями Штаба Фронта или собственной инициативой комбата.

Так, если перед отправкой нас на Одер 13 апреля батальон переместился из села Цартунг в село Штайнвер, что в 8 километрах северо-восточнее г. Кенигсберг (на Одере), откуда мы и пошли на Одер, то уже 25 числа батальон передислоцируется в село Нойенхаген, в 5 км севернее гор. Бад-Фрайенвальде, а 30 апреля уже в с. Рульсдорф, 3 мая – в с. Левенберг, 5 мая – в с. Вустерхаузен. Там мы и встретили Победу.

В бой наши подразделения больше не посылали, хотя пополнение штрафников все еще поступало. Война кончалась, но, будто по инерции, трибуналы продолжали работать. А вот уж точно батуринская инициатива – почти каждую ночь объявлять тревогу и выстраивать весь личный состав для проверки. Наверное, других способов поддерживать дисциплину он не нашел.

Моему «крестнику» Путре я, будучи уверен, что он все равно после недалекой уже Победы будет либо по приказу, либо по амнистии восстановлен во всех правах и получит новое офицерское звание, даже подарил свои погоны, убрав с них лишние звездочки. И я был рад, что приложил руку к тому, чтобы сохранить ему жизнь, а то едва ли он выжил бы на Одере.

Тот мой ординарец, что был у меня на Одере, погиб на плацдарме. И теперь по распоряжению комбата вновь прибывающих штрафников (а они все продолжали прибывать), чтобы они после плановых занятий, которые строго надлежало посещать, не маялись без дела, назначали ординарцами к офицерам, и не имеющим подразделений. Ко мне прикрепили капитана-артиллериста Сергея. Его фамилию я совсем было забыл. Но с помощью документов Центрального военного архива установил, что это был капитан Боголепов Сергей Александрович. Был он среднего роста, с тонкими чертами лица, выдающими в нем потомственного интеллигента-москвича. Прекрасно играл на пианино и вообще был музыкально и литературно образованным человеком. Вот не помню только, в чем он перед самым концом войны проштрафился.