Арман де Коленкур - Наполеон глазами генерала и дипломата

Император слушал меня. Я видел его нетерпение, но все же он позволил мне говорить. Мои замечания, основанные на предположении о нашем отступлении, рассердили его, по-видимому, не меньше, чем слова «усыпить» и «затруднения», причем особенно он был недоволен тем, что я проник в его мысли. Потом он сказал:

— Значит, вы думаете, что я покину Москву?

— Да, государь.

— Это еще не наверное. Нигде мне не будет лучше, чем в Москве.

И он начал подробно перечислять преимущества, которые дает этот город благодаря тому, что здесь сохранились приспособленные для всяких нужд здания; по словам императора, надо предпочесть Москву всякому другому месту. Он говорил о способах снабжения, о тех запасах, которые еще сохранились в Москве, и о тех, которые он дополнительно собрал здесь. Правда, он подробно остановился и на тех затруднениях, которые испытывало наше снабжение из-за казаков, но, по его мнению, такие же затруднения будут везде, пока он не получит польских казаков, чтобы противопоставить их русским; отсюда он делал вывод, что, не говоря уже о больших политических выгодах пребывания в Москве, эту позицию надо предпочесть еще и со многих других точек зрения, хотя бы из-за тех приспособленных зданий, которые были здесь спасены от пожара. Что же касается нападений казаков, то, по его словам, он имел возможность устранить эту помеху при помощи пехотных отрядов, которые он разместит в блокгаузах с таким расчетом, чтобы они образовали оборонительную линию; все это он организует после сражения, которое даст Кутузову, чтобы отбросить его и обрести спокойствие. Он соглашался, что очень неприятно, когда нас тревожат на наших коммуникационных путях, начиная от самых дверей штаба главного командования, и с этой точки зрения было бы выгодно отойти ближе к Смоленску, то есть поближе к своим остальным корпусам, резервам и базам, тогда как неприятель будет ослаблен, отдалившись от организованных им баз; но он подчеркнул со свойственной ему глубиной мысли, что этот вопрос является одновременно и политическим и военным, а поэтому надо хорошенько взвесить все соображения, прежде чем принять какое-либо решение; как мне показалось, он склонялся в пользу пребывания в Москве.

Император все время возвращался к вопросу о том, как он использует зимою польских казаков, подкрепив их пехотными постами в блокгаузах, чтобы обеспечить армии спокойствие. Это была его излюбленная идея. Так как мир можно заключить только в Москве, то он обдумывал всяческие способы, чтобы держаться в Москве, подобно человеку, который, поверив, что он преследует выгодные и даже необходимые цели, долго обдумывает дело и в конце концов начинает верить в его возможность, убеждается в этом и хочет, чтобы другие тоже были убеждены. Исходя из этих предположений, он говорил о возможности расположить армию в Калуге и о большом наступлении на этот город (причем в Москве останется только гарнизон), хотя бы для того, чтобы посмотреть, что будет делать русская армия. Он жаловался, что наборы в Польше проходят медленно, что г-н де Прадт ничего не делает, не выполняет задач представительства, ничего не соображает и своей скупостью и бестактностью испортил все дела в Варшаве.

— Если бы я послал Талейрана, — прибавил он, — то у меня было бы уже 6 тысяч казаков и мои дела тотчас же приняли бы другой оборот.

Все свои затруднения он приписывал исключительно помехам со стороны казаков и при этом твердил, что у него больше чем нужно сил, чтобы разбить Кутузова и двигаться куда ему угодно.

Трудности, связанные с зимою, с абсолютным отсутствием всего необходимого для защиты людей от морозов и т. п., не принимались им в расчет.

— Вы не знаете французов, — говорил он мне, — у них будет все, что нужно; одна вещь будет заменять другую.

Он высмеивал мои соображения о подковах для лошадей, уверяя, что наши артиллерийские и кавалерийские офицеры и наши кузнецы не менее хитроумны, чем русские. Много раз, однако, он говорил о том, что было бы выгодно отойти ближе к своим корпусам, стоящим на Двине, но главным образом для того, чтобы внушить им ту энергию, которую он не в состоянии был передать им на расстоянии. Он жаловался, что генералы не умели полностью использовать находящиеся в их распоряжении силы. Император, казалось, говорил с полным доверием ко мне и даже с полной непринужденностью. По его словам, ни один из маршалов, за исключением герцога Далматского [191] Сульт Никола Жан де Дьё, герцог Далматский (1769—1851) — маршал Франции, отличился при Аустерлице и сравнительно успешно сражался в Испании. и маршала Сен-Сира, не был способен руководить армией, насчитывающей 30 тысяч человек.

— У императора Александра, — сказал он, — есть отчасти лучшие помощники, чем у меня, так как Витгенштейн хотя и сделал несколько глупостей, но частенько маневрировал лучше, чем его противники. Герцог Реджио храбро сражается на поле битвы, но он самый посредственный, самый бездарный генерал, какой только существует.

Сен-Сир — человек талантливый, но теоретик; он видит только то, чем занят сейчас, а между тем при таких крупных операциях, как теперешние, нужно, чтобы все сочеталось в единую систему.

В заключение он с полной уверенностью сказал, что ответ из Петербурга придет и во всяком случае Кутузов заключит перемирие с Лористоном; при таком положении вещей, если он уйдет из Москвы, то потеряет все свои преимущества; этот отход даже помешает ему получить ответ и добиться результата; эвакуировать Москву значило бы признать себя побежденным, тогда как в действительности он был победителем во всех сражениях; таким путем он отнял бы у себя возможность заключить мир. Он добавил, что император Александр остережется позволить ему провести зиму в Москве, откуда он сможет заняться организацией страны; оккупация Москвы — не пустая вещь для русских помещиков, так как она лишает их доходов; крестьяне, которых заставили бежать из своих деревень, объедают губернии, в которые их направили. Русские не могут долго переносить такое положение вещей; Кутузов и его генералы знают это очень хорошо и желают мира; эти соображения мешают ему, между прочим, атаковать Кутузова в настоящий момент: впрочем, погода стоит такая хорошая, что он решит этот вопрос в ближайшие дни.

— Зима не начинает свирепствовать сразу в течение 24 часов, — сказал он. — Мы не так привыкли к здешнему климату, как русские, но, по существу, мы здоровее их. В сущности осень еще не прошла, и будет много хороших дней, прежде чем наступит зима.

— Не верьте в это, государь, — ответил я. — Зима ворвется внезапно, как бомба, и при том состоянии, в котором находится армия, ничего не может быть страшнее.