Энн Эпплбаум - ГУЛАГ

Более типичны сведения об украинских детских колониях, где мальчики занимались деревообработкой и металлообработкой, а девочки шитьем [1190]. Кмецик, которого отправили в детскую колонию близ Житомира, работал на мебельной фабрике [1191]. Тем не менее в детских колониях присутствовало многое из того, что было во взрослых лагерях: производственный план, индивидуальные нормы, режим. В циркуляре НКВД за 1940 год для несовершеннолетних от двенадцати до шестнадцати лет устанавливается четырехчасовой рабочий день и еще четыре часа отводятся для учебы. Согласно тому же приказу, рабочий день заключенного в возрасте шестнадцати – восемнадцати лет составляет восемь часов, а учиться он должен два часа в день [1192]. В Норильском лагере эти правила не соблюдались – школы там не было вообще [1193].

Кмецик в колонии посещал вечернюю школу. Помимо прочего, ему там сообщили, что “Англия – это остров в Западной Европе. <���…> Там правят лорды в красных одеяниях с белыми воротниками. Они владеют рабочими, которые трудятся на них, получая за это гроши” [1194]. Учеба не была в детских колониях первоочередной задачей. В 1944 году Берия гордо проинформировал Сталина, что колонии для несовершеннолетних внесли важный вклад в военную промышленность: там произведено боеприпасов и прочего на общую сумму 150 млн рублей [1195].

На детей в колониях воздействовали с помощью такой же пропаганды, как на взрослых в лагерях. Лагерные газеты середины 1930‑х писали о детях-стахановцах. Борясь с детским “тунеядством”, детей привлекали к таким же культурно-воспитательным мероприятиям, как и взрослых, заставляли петь те же самые сталинистские песни [1196].

И наконец, детей подвергали такому же психологическому давлению. Циркуляр НКВД за 1941 год потребовал организовать “агентурно-оперативное обслуживание” колоний для несовершеннолетних и детских приемников-распределителей, создать “осведомительную сеть из числа несовершеннолетних”. Причина – “контрреволюционные проявления со стороны антисоветского элемента из числа обслуживающего персонала и несовершеннолетних заключенных”. Так, в одной колонии дети “учинили бунт, разгромили столовую, напали на охрану, ранили шесть стрелков ВОХР” [1197].

Лишь в одном смысле дети в колониях могли считать, что им повезло: их не отправили в обычный лагерь, они, в отличие от других “малолеток”, не окружены взрослыми зэками. Как и обилие беременных женщин, все возраставшее число несовершеннолетних во взрослых лагерях было для лагерного начальства источником постоянной головной боли. В октябре 1935 года Генрих Ягода указал начальникам всех лагерей на то, что, вопреки его директивам, “осужденные несовершеннолетние до сих пор в трудовые колонии не переведены и продолжают содержаться в тюрьмах, наравне с другими осужденными”. На 20 августа, пишет он, в тюрьмах находилось 4305 несовершеннолетних [1198]. В 1948 году – тринадцать лет спустя – проверяющие из прокуратуры по-прежнему жаловались, что слишком много несовершеннолетних находится во взрослых лагерях, где на них разлагающе действуют матерые преступники. В частности, один восемнадцатилетний юноша, осужденный за мелкую кражу, подпал под влияние бандита-рецидивиста и впоследствии совершил убийство [1199].

“Малолетки” не вызывали у взрослых зэков большого сочувствия. Они “прибывали в наши места уже утратившими от голода, от ужаса с ними происшедшего всякую сопротивляемость”, писал Лев Разгон, который видел, как несовершеннолетние естественным образом группируются вокруг сильнейших, то есть профессиональных воров, у которых мальчики становились “слугами, бессловесными рабами, холуями, шутами, наложниками”, девочки – наложницами [1200]. Несмотря на страшную судьбу “малолеток”, их не особенно жалели; наоборот, на них направлены иные из самых резких инвектив в лагерной мемуарной литературе. Разгон пишет, что “малолетки”, при всем различии происхождения, вскоре становились одинаковыми – “страшными в своей мстительной жестокости, разнузданности и безответственности”. Хуже того,

они никого и ничего не боялись. Жили они в отдельных бараках, куда боялись заходить надзиратели и начальники. В этих бараках происходило самое омерзительное, циничное, разнузданное, жестокое из всего, что могло быть в таком месте, как лагерь. Если “паханы” кого-нибудь проигрывали и надобно было убить – это делали – за пайку хлеба или даже из “чистого интереса” – мальчики-малолетки. И девочки-малолетки похвалялись тем, что могут пропустить через себя целую бригаду лесорубов… Ничего человеческого не оставалось в этих детях, и невозможно было себе представить, что они могут вернуться в нормальный мир и стать нормальными людьми [1201].

Солженицын говорит примерно то же:

В их сознании нет никакого контрольного флажка между дозволенным и недозволенным, и уж вовсе никакого представления о добре и зле. Для них то все хорошо, чего они хотят, и то все плохо, что им мешает. Наглую нахальную манеру держаться они усваивают потому, что это самая выгодная в лагере форма поведения [1202].

Голландец Йохан Вигманс, побывавший в ГУЛАГе, тоже пишет о лагерных несовершеннолетних, которые, “похоже, не имели ничего против такой жизни. Формально они должны были работать, но на практике в гробу они видали эту работу. При этом – регулярная кормежка и широкие возможности учиться у дружков уму-разуму” [1203].

Были, однако, исключения. Александр Клейн рассказывает о двух тринадцатилетних деревенских мальчиках, осужденных на двадцать лет лагерей за то, что во время войны отбили корову у угнавших ее в лес “партизан”. Клейн познакомился с ними на десятом году их заключения. Когда в начале срока их попытались разлучить, они объявили голодовку и добились, чтобы их отправили в один лагерь. Лагерники и даже охранники их жалели: старались подкормить, найти им работу полегче. Инженеры-каторжане дали им неплохое общее и техническое образование. Выйдя, наконец, на свободу после смерти Сталина, молодые люди вскоре стали квалифицированными инженерами. Если бы не лагерь, пишет Клейн, “кто бы и где помог полуграмотным деревенским мальчишкам стать образованными людьми, хорошими специалистами?” [1204]

Тем не менее, когда в конце 1990‑х я попыталась найти мемуары кого-либо, кто был в лагере “малолеткой”, это оказалось почти невозможным. Помимо воспоминаний Якира, Кмецика и горстки других, собранных обществом “Мемориал” и другими организациями, нет почти ничего [1205]. Между тем таких детей и подростков были десятки тысяч, и многие наверняка еще живы. Я даже предложила одной моей российской знакомой дать объявление в газете в надежде взять у кого-либо из них интервью. “Не надо, – сказала она. – Мы же понимаем, кем они стали”. Не помогли ни десятилетия пропаганды, ни плакаты на стенах детских домов, ни благодарности Сталину “за наше счастливое детство”: люди, пожившие в СССР, хорошо понимают, что дети лагерей, дети улиц, дети из детских домов в большинстве своем стали “полноценными” членами большого и всеобъемлющего преступного сообщества страны.