Энн Эпплбаум - ГУЛАГ

Внезапно музыка смолкла, и мы услышали голос Молотова, говорившего о “вероломном нападении” немцев на Советский Союз. После нескольких слов трансляция окончилась. В бараке, где было около ста человек, установилась мертвая тишина. Все смотрели друг на друга. Сосед Василия сказал: “Ну все, нам теперь крышка” [1468].

Привыкшие думать, что любое крупное политическое событие приносит зэкам дополнительные беды, политзаключенные восприняли весть о вторжении с особым ужасом. И не без оснований: “врагов народа”, на которых немедленно стали смотреть как на потенциальную “пятую колонну”, в некоторых случаях сразу отделили для более суровых репрессий. Часть из них (количество пока неизвестно) расстреляли. Стайнер пишет, что уже на второй день войны рацион лагерников был урезан: “Сахар выдавать перестали, и даже норма выдачи мыла была уменьшена вдвое”. На третий день войны всех заключенных иностранного происхождения начали собирать и переводить в другие места. Стайнера, который был подданным Австрии и при этом считал себя югославским коммунистом, отправили из лагеря в тюрьму. Его дело вновь начали расследовать.

То же самое происходило по всему ГУЛАГу. В Устьвымлаге в первый же день войны запретили переписку, газеты, сняли репродукторы [1469]. То же самое произошло на Колыме. Повсюду ужесточились обыски, удлинились утренние поверки. Для заключенных из немцев создавались отдельные бараки с усиленным режимом. “А ну, все, кто на БЕРГИ, на БУРГИ, на ШТЕЙНЫ всякие, – влево давай! Которые вообще там разные Гин-ден-бур-ги или Дит-ген-штейны…” – услышала однажды на разводе Евгения Гинзбург. Она кинулась в учетно-распределительную часть и уговорила инспекторшу “«поднять дело», установить гражданство и национальность. <���…> Первый раз в мировой истории оказалось выгодно быть еврейкой!” [1470]

В Карлаге всех заключенных финского и немецкого происхождения поначалу убрали с лесопильного завода. Один бывший лагерник из американских финнов вспоминал: “Через пять дней завод остановился: финны и немцы были единственными специалистами, знавшими дело. <���…> Без всяких разрешений Москвы нас вернули на завод” [1471].

Наиболее драматическими переменами обернулась для тех, кого она касалась, директива от 22 июня 1941 года, предписывающая “прекратить освобождение из лагерей, тюрем и колоний контрреволюционеров, бандитов, рецидивистов и других опасных преступников”. Заключенные называли это “пересидкой” или “новым сроком”, хотя их задерживали в лагерях по административному распоряжению, а не по приговору суда. Согласно архивным данным, под действие директивы сразу же подпало 17 000 человек. В ходе войны эта цифра все росла [1472]. Обычно происходило это без предупреждения: накануне истечения срока заключенному, осужденному по 58‑й статье, давали расписаться в том, что он остается в лагере “до окончания войны” или “до особого распоряжения” [1473]. У многих создалось впечатление, что они не выйдут на свободу никогда. “Когда была война, из лагерей никого не освобождали”, – вспоминала одна бывшая заключенная [1474].

Самым трагичным было положение матерей. Одна полячка, прошедшая ГУЛАГ, вспоминала о женщине, которая оставила ребенка в детском доме. В лагере она жила только надеждой на воссоединение с ним. И вот, наконец, близится день освобождения, но ей объявляют, что ее не выпустят из-за войны. “Она бросила работу и, рухнув на стол, принялась не рыдать даже, а выть как дикое животное” [1475].

Ольга Адамова-Слиозберг рассказывает о Наде Федорович, которую должны были выпустить 25 июня 1941 года. На воле ее ждал сын. Мальчик жил у родственников, которые тяготились им. В письмах она просила его “не ссориться с родней, потерпеть немного”. Узнав, что ее задерживают “до особого распоряжения”, она написала об этом сыну, но он не ответил – цензура не пропустила Надино письмо, о чем она не знала.

Вдруг зимой 1942 года получает письмо от неизвестного человека, который подобрал Борю на полустанке где-то около Иркутска, в жестоком воспалении легких, взял к себе и выходил. Он упрекал Надю, что она, освободившись, забыла сына, что она дурная мать, наверное, вышла замуж и живет себе поживает, в то время как ее четырнадцатилетний мальчик, проехав зайцем из-под Рязани до Иркутска, погибает от голода.

Надя пыталась получить разрешение написать сыну, но тщетно: переписка была прекращена “до особого распоряжения”. Потом оказалось, что сын попал в банду уголовников и в 1947 году был отправлен на Колыму с пятилетним сроком [1476].

Чем дольше шла война, тем тяжелее становилась жизнь для тех, кто оставался за колючей проволокой. Был установлен более длинный рабочий день. Отказ от работы теперь считался не просто нарушением закона, а актом измены. В январе 1941 года тогдашний начальник ГУЛАГа Василий Чернышов направил всем начальникам управлений лагерей и колоний приказ, где говорилось о судьбе двадцати шести заключенных. “Решениями Верховного трибунала войск НКВД за нарушения лагерного режима и систематические отказы от работ” двадцать один человек был приговорен к расстрелу, остальные пять – к добавочным десяти годам. Все аналогичные приговоры Чернышов потребовал впредь “объявлять всем заключенным лагерей и исправительно-трудовых колоний” [1477].

В лагерях очень быстро поняли, что к чему. Все заключенные прекрасно знали, что “к самым тяжким преступлениям, которые можно было совершить в лагере после 22 июня 1941 года, принадлежали распространение пораженческих настроений и отказ от выхода на работу, который в рамках чрезвычайного оборонного законодательства расценивался как саботаж обороны страны” [1478].

Эта политика, наряду с повсеместной нехваткой продовольствия, привела к тяжелым последствиям. Хотя массовые расстрелы заключенных в годы войны не были таким обычным явлением, как в 1937 и 1938‑м, смертность в лагерях в 1942–1943 годах была наивысшей в истории ГУЛАГа. По гулаговской статистике, которая наверняка приуменьшает масштабы бедствия, в 1942 году умерло 352 560 заключенных (один из четырех). В 1943‑м – 267 826 (один из пяти) [1479]. Больных заключенных, по официальным данным, в 1943 году было 22 процента, в 1944‑м – 18. Цифры, скорее всего, сильно занижены: в лагерях свирепствовали тиф, дизентерия и другие инфекционные заболевания [1480].

В январе 1943 года положение стало настолько тяжелым, что советское правительство создало для ГУЛАГа специальный продовольственный “фонд”: пусть зэки и были “врагами народа”, но они были нужны для военного производства. После перелома в войне с едой стало полегче, и все же в конце войны калорийность питания заключенных была, согласно нормам довольствия, на треть меньше, чем в конце 1930‑х [1481]. В целом за военные годы в лагерях и колониях ГУЛАГа погибло более двух миллионов человек, причем в эту цифру не входят умершие в тюрьмах и в ссылке. Более десяти тысяч было расстреляно “по решениям судебных органов и Особого совещания – в основном за отказ от работы, побеги и антисоветскую агитацию” [1482].