Александр Подрабинек - Диссиденты

– Это страшно, – говорит она и обещает завтра раскрыть, что именно.

Воскресенье, 4-е декабря. Встал бы поздно, да Рэд не дает. Он по утрам обходит спящих, лижет их в лицо. Это значит – доброе утро, мне одному скучно.

«Это страшно!» – сказала вчера Ира; собираюсь к ней за разъяснениями.

Иду к Ире, повторно завтракаю, пью кофе. Чем ощутимее его исчезновение из обихода, тем ожесточеннее его потребляют. Снова общий разговор о Саше, какой он хороший, какой нехороший, наконец остаемся с Ирой вдвоем.

Вчера они собрались на Щербаковке втроем: Ира, Слава и Саша, вся психиатрическая комиссия, за час до вечеринки. Обсуждали свои дела, немного поспорили, даже поругались.

– У Саши, – жалуется Ира, – последнее время обозначился весьма неприятный стиль работы. У него много времени, он деятельнее других и потому взял тон руководителя.

У Иры, как и у Саши, склонность к лидерству. Оба любят нести большую часть общего бремени и вести за собой других. Ничего худого в этом не вижу, но понимаю, что в маленькой группе двух лидеров много. Ни одному не хочется уступить другому, но Саша действительно свободнее, он не работает, не учится, как Ира, не связан домашними заботами, ему, так сказать, карты в руки.

– И меня сбивает. Брось, говорит, работу, дел невпроворот, а ты цепляешься за материальное благополучие! Не могу я так, Пинхос Абрамович, верно?

– Вам виднее, статус профессионального диссидента не учрежден, а за тунеядство могут наказать. Впрочем, Саше сейчас не до того, он сжигает себя со всех сторон. Но вы начали о стиле его работы, мне это интересно. – Я подозреваю, что ее самолюбие ущемлено Сашиной «Карательной медициной». Мне любопытны высказывания Иры на эту тему, но она не решается. По-видимому, чувствует мелочность своей обиды. – Понимаю, внутренние дела комиссии не для посторонних, я чужак.

– Я так не думаю, – сердится она и бьет кулачком по ладони.

– Но придерживаетесь правил демократии для внутреннего потребления, – поддразниваю ее.

– Ничуть, я сама против, это не мое, а Сашино правило, какое-то высокомерие. Слушайте, какая недавно вышла история. Встречается он на днях с Егидесом [40], много лет просидевшим в психушках и собравшим по ним большой материал. «Мне советовали обратиться к вам, когда мы могли бы потолковать?», – «Приходите туда-то в среду, это мой приемный день», – отвечает Саша. Каково?

– Да, бюрократические испарения трудненько развеять. Впрочем, Саша ведь так же ответил Белову, может, у него действительно приемный день? Но что означает ваше вчерашнее «страшно»?

Оказывается, они с полчаса посовещались, подошли гости, сели за стол. Естественно, гвоздем вечера было Сашино решение остаться. Ни восторгов, ни громких фраз не было, сдержанное одобрение поступка редкого мужества. Столькие уехали и уезжают, предпочитая благополучный Запад гибельному Востоку, и вот решительно: Нет, остаюсь! – С теми, кто за проволокой и в застенках, с нами, кому завтра предстоит выбор. Пример малодушным, прекрасное начинание.

В этой атмосфере высоких чувств странно прозвучал Ирин вопрос.

– А Кирилл?

На нее смотрели кто с недоумением, кто с досадой за неуместное снижение тональности. Как потом выяснилось, многие были уверены, что отказ уехать согласован в семейном кругу – редкое единодушие людей, связанных общей волей. Ира с Володей пытались объяснить ситуацию, сослаться на меня, представить проблему заложничества, при котором единоличное решение – безнравственный, а не возвышенный поступок. И тут началось и поехало. С Ирининых слов представляю себе картину этого сборища, людей, настроенных на героический лад и внезапно стянутых с облачных высот в плоские расчеты обыденщины. Много пафоса, фимиама, воскуренного благородству и мужеству духа, и одинокие робкие попытки спокойно, разумно обсудить вопрос. Кстати, за победу духа над бренной плотью больше всего ратовали те, кому не довелось серьезно проявить непоколебимость своей натуры. Убедившись в бесплодности своей попытки, Ира с Володей ушли. Неспособность друзей разобраться в таком простом вопросе, взглянуть на него с нравственной позиции и резюмировала Ира словом «страшно».

С горечью убеждаюсь, что оправдались мои предчувствия: у Саши недостало сил отказаться от героической позы и передать друзьям возражения, которые он выслушал от нас. Он скрыл от них правду.

Возвращаюсь к Спартакам. Звонок. Беру трубку. Кирилл.

– Позовите, пожалуйста, к телефону Катю.

– Здесь такой нет.

– Это 135-01-14?

– Вы ошиблись, 135-01-34.

– Извините.

Значит, ему не удалось скрыться. Полвторого, свидание в два, беру такси, чтобы не опоздать. Эх, думаю, горе-конспиратор, твоя романтика таки влетает мне в копеечку. В условленном месте жду еще полчаса, собираюсь уходить, подходит Кирилл. Оказывается, присматривался, не следят ли за мной, – это удобнее, когда я двигаюсь.

– А если бы я столбом ждал тебя еще два часа? Ну, идем, как дела?

Он знает, кто ему подберет новую квартиру, – Володя Борисов, но идти к нему он не может, тот слишком засвечен. Не возьмусь ли я выяснить у Володи детали? Кирилла мне тоже хочется отправить в какой-нибудь век, но я соглашаюсь.

Следующие три часа провожу так: записка от Кирилла, обосновавшегося в шляпном отделе универмага «Москва», на дом к Смолянским. Разбор, согласование и с запиской от Володи – к шляпам. Новые соображения Кирилла, записка к Володе. Курсирую как челнок, тку сыну убежище. Тошнит от шляп, Кирилла, Володи, от беспрерывной ходьбы, голода, но тку, тку. Наконец улажено. Кирилл снова скрывается, будем надеяться, надежно. Плетусь к Спартакам. Есть новости. Стало известно, что Саша собирает пресс-конференцию, на которой огласит свое письмо к мировой общественности. Теперь уже ясно, что он скажет. Две-три ни к чему не обязывающие фразы о Кирилле и – трубите, фанфары, бейте, литавры, – я, Александр, остаюсь.

С разрешения Ляли (Адели Семеновны, жены Спартака. – А.П .) приглашаю к Спартакам Иру, знакомлю ее с домочадцами и спрашиваю, что делать.

– Составить собственное заявление, – решительно заявляет Ира.

Садимся и пишем. Ничего компрометирующего Сашу. Изложение фактов и призыв к людям доброй воли протестовать против государственной системы заложничества. Уже поздний вечер, я адски устал, самое время завалиться спать. Вместо этого выпиваю кофе, тупо смотрю на заявление, соображая, что же дальше.

– А дальше, – подсказывают мне, – довести до сведения Саши, чтобы не вышло разночтений и не сбить с толку корреспондентов.

Сказано не без задней мысли: вдруг его еще удастся уговорить. Я тоже соблазняюсь, все соблазняются, одна Адель Семеновна коротко отрезает:

– Бесполезно.