Лев Троцкий - Наша первая революция

Еще до прекращения октябрьской стачки Совету удалось проверить свое огромное влияние, создавшееся в течение одной недели - это когда он по требованию неисчислимых масс стал во главе их и прошел с ними по улицам Петербурга.

18-го к 4 часам дня стотысячные массы собрались у Казанского собора. Их лозунгом была амнистия. Они хотели итти к тюрьмам, требовали руководства и двинулись к месту заседания рабочих депутатов. В шесть часов вечера Совет выбирает трех уполномоченных для руководства демонстрацией. С белыми повязками на головах и руках они показываются в окне второго этажа. Внизу дышит и волнуется человеческий океан. Красные знамена развеваются на нем, как паруса революции. Могучие клики приветствуют избранников. Совет в полном составе спускается вниз и погружается в толпу. "Оратора!" Десятки рук протягиваются к оратору; миг - и его ноги упираются в чьи-то плечи. "Амнистия! К тюрьмам!" Революционные гимны, клики... На Казанской площади и у Александровского сквера обнажают головы: здесь к демонстрантам присоединяются тени жертв 9-го января. Им поют "Вечную память" и "Вы жертвою пали". Красные знамена у дома Победоносцева*42. Свист и проклятья. Слышит ли их старый коршун?.. Пусть безбоязненно выглянет в окно - в этот час его не тронут. Пусть взглянет старыми преступными глазами на революционный народ, господствующий на улицах Петербурга. - Вперед!

Еще два-три квартала - и толпа у Дома Предварительного Заключения. Получается известие, что там сильная военная засада. Руководители демонстрации решают отправиться на разведки. В это время появляется депутация от союза инженеров - как впоследствии оказалось, наполовину самозванная - и извещает, что указ об амнистии уже подписан. Все места заключения заняты войсками, и, как достоверно известно союзу, на случай приближения масс к тюрьмам, Трепову развязаны руки, следовательно, кровопролитие совершенно неминуемо. После краткого совещания руководители распускают толпу. Демонстранты клянутся, в случае если указ не будет обнародован, снова собраться по зову Совета и двинуться на тюрьмы...

Борьба за амнистию была повсеместной. В Москве 18 октября многотысячная толпа добилась у генерал-губернатора немедленного освобождения политических заключенных. Список их был вручен депутации стачечного комитета*, и освобождение из тюрем происходило под ее контролем. В тот же день толпа разбила в Симферополе ворота тюрем и увезла политических узников в экипажах. В Одессе и Ревеле заключенные выпущены по настоянию демонстрантов. В Баку попытка освобождения привела к столкновению с войсками: трое убитых, восемнадцать раненых. В Саратове, Виндаве, Ташкенте, Полтаве, Ковне... - везде и всюду демонстративные шествия к тюрьмам. "Амнистия!" - не только уличные камни, но даже петербургская городская дума повторила этот крик. /* Он вскоре развился в Московский Совет Рабочих Депутатов./

- Ну, слава богу! Поздравляю вас, господа! - сказал Витте, отходя от телефона и обращаясь к трем рабочим, представителям Совета. - Царь подписал амнистию.

- Полная или частичная дана амнистия, граф?

- Амнистия дана с соблюдением благоразумия, но все же достаточно широкая.

22 октября правительство наконец опубликовало царский указ "об облегчении участи лиц, впавших до воспоследования манифеста в преступные деяния государственные", - жалкий, торгашески-скаредный акт с градациями "милосердия", истинное детище той власти, в которой Трепов олицетворял государственность, а Витте - либерализм.

Но была категория "государственных преступников", которых этот указ не коснулся вовсе и коснуться не мог. Это замученные, зарезанные, задушенные, проколотые и простреленные, это все убиенные за дело народа. В те часы октябрьской демонстрации, когда революционные массы благоговейно чтили на кровавых площадях Петербурга память убитых 9 января, в полицейских мертвецких уже лежали дымящиеся трупы первых жертв конституционной эры. Революция не могла вернуть жизнь своим новым мученикам, - она решила облечься в траур и торжественно предать их тела земле. Совет назначает на 23-е октября общенародную похоронную демонстрацию. Предлагают заранее оповестить правительство, ссылаясь на прецеденты. По требованию депутации Совета граф Витте в одном случае распорядился освободить двух арестованных руководителей уличного митинга, а в другом - предписал открыть закрытый за октябрьскую забастовку казенный Балтийский завод. При предостерегающих возражениях со стороны официальных представителей социал-демократии, собрание постановляет довести до сведения графа Витте через особую депутацию, что Совет берет на себя ответственность за порядок во время демонстрации и требует удаления полиции и войск.

Граф Витте очень занят и только что отказал в приеме двум генералам, но он беспрекословно принимает депутацию Совета. Процессия? Он лично ничего не имеет против: "такие процессии допускаются на Западе". Но - это не в его ведении. Нужно обратиться к Дмитрию Федоровичу Трепову, так как город находится под его охраной.

- Мы не можем обращаться к Трепову: на это у нас нет полномочий.

- Жаль. А то вы сами убедились бы, что это совсем не такой зверь, как о нем говорят.

- А знаменитый приказ: "патронов не жалеть", граф?

- Ну, это просто вырвалась сердитая фраза...

Витте звонит к Трепову, почтительно докладывает свое желание, "чтоб обошлось без крови", и ждет решения. Трепов надменно отсылает его к градоначальнику. Граф спешно пишет этому последнему несколько слов и вручает письмо депутации.

- Мы возьмем ваше письмо, граф, но мы оставляем за собой свободу действий. Мы не уверены в том, что нам придется им воспользоваться.

- Ну, конечно, конечно. Я ничего не имею против этого*. /* "У графа С. Ю. Витте", очерк П. А. Злыднева, члена депутации, в коллективном труде "История Совета Рабочих Депутатов Петербурга", 1906. Исполнительный Комитет, выслушав доклад депутации, постановил: "поручить председателю Совета Рабочих Депутатов возвратить письмо председателю Совета Министров"./

Тут перед нами живой клок октябрьской жизни. Граф Витте поздравляет революционных рабочих с амнистией. Граф Витте хочет, чтобы было без крови, "как в Европе". Неуверенный, удастся ли спихнуть Трепова, он пытается мимоходом примирить с ним пролетариат. Высший представитель власти, он чрез посредство рабочей депутации просит градоначальника взять конституцию под свою защиту. Трусость, плутоватость, глупость - таков девиз конституционного министерства.

Зато Трепов идет напрямик. Он объявляет, что "в настоящее тревожное время, когда одна часть населения готова с оружием в руках восстать против действий другой части, никакие демонстрации на политической почве, в интересах самих же демонстрантов, допущены быть не могут", и приглашает устроителей манифестации "отказаться от своего замысла... ввиду могущих произойти весьма тяжелых последствий от тех решительных мер, к которым может быть вынуждена прибегнуть полицейская власть". Это было ясно и четко, как удар шашки или выстрел из винтовки. Вооружить городскую сволочь через полицейские участки, натравить ее на демонстрацию, вызвать замешательство, воспользоваться свалкой для вмешательства полиции и войск, пронестись по городу смерчем, оставляя за собой кровь, опустошение, дым пожарищ и скрежет зубовный, - вот неизменная программа полицейского негодяя, которому коронованное слабоумие вручило судьбы страны. Чаши правительственных весов в этот момент неуверенно колебались: Витте или Трепов? Расширить ли конституционный эксперимент или утопить его в погроме? Десятки городов стали в медовые дни нового курса ареной кровь леденящих событий, нити которых были в руках Трепова. Но Мендельсон и Ротшильд*43 стояли за конституцию: законы Моисея, как и законы биржи, одинаково воспрещают им употребление свежей крови. В этом была сила Витте. Официальное положение Трепова покачнулось, - и Петербург был его последней ставкой.