Заза Цквитария - Берия без лжи. Кто должен каяться?

Я читал о том, что Сталин вроде бы хотел видеть на этом посту своего и народного любимца, легендарного летчика Валерия Чкалова. Об этом мне говорил и его сын, Игорь Валерьевич Чкалов. Однако не получилось ни то, ни другое. Чкалов погиб в конце 1938 года, а вместо предполагаемого на Лубянке Хрущева ее хозяином внезапно стал Берия.

Он начал спокойно, не проявляя характера. Постепенно наращивал мощь. Вызывал к себе сотрудников и задавал им только один вопрос:

— Вы работаете здесь уже давно — год или полтора. Кто, на ваш взгляд, ведет здесь себя не по-человечески?

С этого начал. И таким вежливым, участливым тоном расспрашивал, дознавался. Тех, кто вел себя «не по-человечески», выгонял, арестовывал и расстреливал — вплоть до командного состава».

В данных воспоминаниях Рясной «не по-человечески» взял в кавычки. Чтобы лучше уяснить и исследовать, о каких таких «нечеловеках» идет речь, сравним это воспоминание с воспоминаниями бывшего чекиста М. Шрейдера. Его книга, известная под названием «НКВД изнутри», можно сказать, стала самым большим изобличителем НКВД периода Ежова, но и Берии здесь досталось. Прибегну к заключению Е. Прудниковой и повторю ее слова, что все, что касается обвинений Шрейдера по отношению к Берии, бывший чекист передает через третье лицо, он знает об этом понаслышке. Но у него было и личное соприкосновение с Берией, и именно эти воспоминания интересны, так как они переданы словами очевидца, а не третьего лица.

В своих воспоминаниях М. Шрейдер не очень-то и останавливается на собственной роли в репрессиях и не рассказывает нам, насколько он следовал процессуальным нормам, проводя следствие по тому или иному делу. Особенно этот вопрос становится интересным, когда читаем, что Шрейдер в течение 20 лет работал в органах НКВД на разных должностях, да еще был членом так называемой «тройки» во время большой чистки. В 1938 году, когда Ежов начал преследовать своих сотрудников, досталось и Шрейдеру, который был арестован и оставил нам интересное воспоминание об аресте. Эти воспоминания особенно занятны тем, что в первую очередь рассказывают нам о тех изменениях, которые внес Берия, вначале как заместитель, а затем как народный комиссар внутренних дел.

Шрейдер вспоминает, что после полугода ареста и физических воздействий его завели в один из кабинетов, куда через некоторое время зашел Берия, которого он знал в лицо.

Нелишне будет передать его реакцию, интересно, испугался ли он, увидев всесоюзного палача:

«Сидя в тюрьме, мы ничего не знали о приходе Берии в НКВД, и я удивился и обрадовался, подумав, что если к власти в НКВД пришел ближайший соратник Сталина и его земляк, есть надежда, что Сталин поручил ему выправить положение, созданное Ежовым…»

Но позвольте, ведь весь Союз знал, что инициатором репрессий и самым главным садистом, алкавшим крови невинных, был именно Берия. Как же этот факт утаился от работника НКВД, что дало ему надежду на улучшение положения? Неужто лишь то, что Берия был земляком Сталина?

«Подойдя к письменному столу, Берия сел в одно из кресел, стоящих с наружной стороны напротив друг друга, а затем сказал, повернув голову в мою сторону:

— Садитесь.

Я пересел на указанное кресло.

— Как ваша фамилия? — спросил Берия. — И давно ли сидите?..

Назвав себя, я сказал, что сижу почти полгода, а за что — не знаю. При этом от волнения я заикался, и голос у меня дрожал.

— Успокойтесь, — сказал Берия, налил и подал мне стакан воды, а затем, когда я выпил воду, предложил мне папиросу.

Закурив, я стал рассказывать существо дела, стараясь быть предельно кратким…

— Гражданин Берия! — сказал я. — Заявляю вам как представителю Сталина, что я ни в чем не виноват и мое дело является полностью сфальсифицированным, как и дела многих арестованных, находящихся в камерах.

— За других не ручайтесь, — сухо оборвал Берия.

— Прошу вашего указания, — продолжал я, — о тщательном расследовании моего дела. Ведь я выходец из нищей семьи, получивший от советской власти все, о чем только может мечтать человек, и если бы я действительно совершил преступление против моей партии и Родины, то меня следовало бы не расстрелять, а жестоко пытать и резать на куски.

— Резать и пытать вас никто не собирается и бить никто не будет, — пообещал Берия. — Дело расследуем, разберемся; окажетесь виновным — накажем, арестованы по ошибке — освободим, подлечим и восстановим на работе. — Затем после небольшой паузы он спросил: — Есть у вас еще что-либо ко мне?

— Прошу вашего распоряжения отпустить меня домой, — выпалил я.

Мое заявление вызвало смех у всех присутствующих.

— Домой еще рано, — усмехнулся Берия.

— Тогда, если можно, прошу направить меня во внутреннюю тюрьму, поближе к дому. Там хоть есть койки и одеяла, а в Бутырке арестованных в камерах набито, как сельдей в бочках.

— Неужели так много? — делано удивился Берия».

После этого Шрейдер рассказал Берии, в каких невыносимых условиях находятся арестованные, которым не оказывается даже медицинская помощь. Сказал и о собственной язве желудка.

«Затем, подозвав начальника Лефортовской тюрьмы, Берия распорядился отправить меня во внутреннюю тюрьму и добавил:

— Пусть его осмотрит врач, и если есть язва желудка, надо улучшить рацион питания. — И, взяв из вазы с фруктами, стоявшей на столе, апельсин и яблоко, он подал их мне.

— Что вы, зачем? Не надо, гражданин Берия, — стал отказываться я, тем более что, когда я встал, руки у меня были заняты поддержкой брюк, с которых при входе срезали пуговицы, и я не мог взять фрукты.

— Бери, бери, не стесняйся, — вдруг переходя на «ты» и инсценируя заботливость, сказал Берия. — Тебе же нужны витамины. — И с этими словами он сам засунул мне апельсин и яблоко в карман».

Как видим, действия Берии Шрейдер принял как инсценировку, при этом не понимая ее цели. Зачем это нужно было Берии, ведь одно слово, и Шрейдера тут же расстреляли бы, как Эйхе, которого с таким теплом вспоминает Шрейдер.

Через некоторое время, вопреки ожиданиям, положение Шрейдера усложнилось. Его опять вызвали к новому начальнику и обвинили в троцкизме, когда же он этого не признал, вновь перевели в общую камеру Бутырки.

«Как и прежде, — вспоминает Шрейдер, — камера была битком набита арестованными, но уже были введены кое-какие послабления и новшества. Арестованным разрешалось играть в шашки и шахматы, разрешалось получать вещевые передачи.

Как я уже упоминал, во времена Ежова в камерах не было почти никакого медицинского обслуживания. Из камер выволакивали только тех, кто в полном смысле слова умирал. Никакие жалобы ни на какие боли во внимание не принимались.