Николай I - Мое самодержавное правление

Далее, что 4-й линейный полк, саперный батальон и гвардейская конно-артиллерийская батарея, уже заранее подготовленные бунтовщиками, тотчас стали на их сторону, а поспешившие к волновавшимся сборищам для восстановления порядка военный министр граф Гауке, начальник пехоты граф Станислав Потоцкий, генералы Цементовский, Трембицкий, Брюмер и Новицкий пали жертвами ярости своих соотчичей; что русские полки Литовский и Волынский и с ними часть польских гвардейских гренадер в польской походной амуниции ждут на площади приказаний цесаревича; что конно-егерский полк польской гвардии с несколькими ротами армейских гренадер сохранили верность и в ночь присоединились к трем русским кавалерийским полкам, находившимся при цесаревиче; наконец, что весь город открыто бунтует и никаких мер не принято для его усмирения.

Государь тотчас прислал за мной и, когда я явился, дал мне прочесть рапорт цесаревича. Между тем, не теряя ни минуты, он уже успел отдать все нужные приказания: 1-й корпус под командой П. П. Палена получил приказание двинуться к границам царства, а барону Розену, начальнику Литовского корпуса, велено взять то направление, какое укажет цесаревич.

На другое утро государь, по обыкновению, присутствовал при разводе и с окончанием его, став в середину экзерциргауза, вызвал к себе генералов и офицеров. Все и из покорности, и из любопытства поспешили столпиться вокруг лошади, на которой он сидел.

Тут государь громко и внятно передал подробности печальных варшавских событий и, сообщив об опасности, которой подвергался его брат, и о принятых уже мерах, заключил следующими словами: «В случае нужды вы, моя гвардия, пойдете наказать изменников и восстановить порядок и оскорбленную честь России. Знаю, что я во всех обстоятельствах могу полагаться на вас!»

В продолжение речи государя внимание слушателей все более и более напрягалось и кружок их вокруг него все становился теснее; но при последних словах все, так сказать, налегли на него; каждый хотел лично выразить ему свою любовь и преданность; все были в слезах, и единодушное «ура» стоявших в ружье солдат сопровождало государя до выхода его из экзерциргауза.

Эта сцена произвела неописуемое впечатление: старые и молодые, генералы и офицеры и даже солдаты – все были глубоко тронуты, и государь при этом случае легко мог удостовериться в питаемом к нему восторженном чувстве.

На следующий день пришло второе донесение цесаревича, в котором он уведомлял, что к нему присоединилась вся русская гвардейская артиллерия, расположенная в окрестностях Варшавы; что пребывшие верными войска стоят биваками близ Бельведера; что, впрочем, город в полном восстании и учреждено временное правительство, главные деятели которого: князь Чарторыжский и профессор Виленского университета Лелевель – в качестве депутатов от народа нагло явились к нему, цесаревичу; наконец, что он их принял и, вследствие объяснений с ними, разрешил оставшимся при нем частям польской армии возвратиться в Варшаву.

Это снисхождение поддержало и скрепило бунт, дав возможность принять в нем участие всей польской армии, большая часть которой еще выжидала, по крайней мере по виду, дальнейших указаний цесаревича. Взамен того депутаты обещали ему со всеми русскими войсками свободный проход до границ царства.

Таким образом завершилось начальствование цесаревича в Польше и окончательно утвердилась безрассудная и столь бедственная для самого края революция. Генерал Хлопицкий был назначен диктатором.

Вследствие нашей слепой веры в дух поляков и в их мнимую благонамеренность и благодарность за благодеяния императора Александра артиллерийские парки в царстве были переполнены запасами, полки имели двойной комплект обмундирования и вооружения; крепость Замость была богато снабжена орудиями; в польском банке лежали значительные суммы.

Нетрудно, следственно, было полякам тотчас удвоить свою армию, снабдив ее всем нужным для войны, а нам, таким образом, приходилось сражаться против собственного нашего оружия, вложенного великодушием и благородным доверием в руки лютейших наших врагов.

Приняв все меры к сосредоточению достаточных сил для подавления мятежа, государь решился, однако же, истощить все средства к образумлению своих заблудших подданных без кровопролития.

Он отправил состоящего при нем польского флигель-адъютанта Гауке в Варшаву с манифестом, открывавшим нации возможность испросить себе прощение, с письмом к Хлопицкому, которому давал разные повеления касательно участи вдов изменнически убитых генералов, с приказом польской армии собраться в полном составе у Плоцка.

Хлопицкий и некоторые другие лица, сохранявшие еще рассудок, страшась предстоящей борьбы, советовали вступить в переговоры, но партия якобинцев, предводительствуемая Лелевелем, честолюбие Чарторыжского, мечтавшего быть избранным на трон Польши, и толпа безумцев, увлекаемых только личными своими страстями, одержали верх. Повеления и предложения государя были отвергнуты.

Единственная уступка, которой мог добиться Хлопицкий, состояла в согласии послать депутацию в Петербург, но не для изъявления покорности и раскаяния, а для настояния об удовлетворении всех домогательств Польши и о присоединении к ней наших Литовских губерний.

Польский министр финансов князь Любецкий, человек очень умный, видя в этой миссии единственное средство к спасению своей жизни, так искусно умел повести дело, что выбор быть представителем этой депутации пал на него. Он взял себе в товарищи сеймового депутата Езерского.

Когда эти господа явились в Петербург, то монарх, чтобы отстранить всякую мысль, что им была допущена какая-либо депутация от мятежников, не соизволил принять их вместе. Призвав к себе одного Любецкого, в качестве своего министра, но и то в присутствии великого князя Михаила Павловича и еще нескольких других свидетелей, он много и очень строго говорил о варшавских мерзостях и не допустил Любецкого произнести ни одного слова касательно его миссии.

Мне поручено было переговорить в том же духе с Езерским, которого государь принял несколько позже, неофициально и при мне. Любецкому он велел остаться в Петербурге, а Езерскому позволил возвратиться в Варшаву, уполномочив его передать там все им слышанное, по письменному, мною составленному изложению.

Это было последним средством, которое государь в великодушии своем хотел еще испытать для избавления мятежных своих подданных от ужасов войны и от наказания за дальнейшее неповиновение. Бумага оканчивалась следующими словами: «Первый пушечный выстрел, сделанный поляками, убьет Польшу».