Николай I - Мое самодержавное правление

Благодарю тебя, любезный отец-командир, за письмо твое от 13 (25) октября, которое получил в Москве пред моим отъездом. Я воротился сюда с сыном в 40 часов третьего дня вечером и весьма доволен всей моей поездкой.

Теперь собираюсь завтра с сыном же в Берлин, куда надеюсь прибыть 1-го (13-го) числа; полагаю пробыть там 8 или 10 дней, а на Познань быть к тебе около 10-го или 12-го числа, о чем из Берлина тебя предварю; прибыть ночевать в Лович и на другой день осмотреть с тобой славную Волю.

И от оной прямо в цитадель, которую осмотреть равно, как и гарнизон, заехать к тебе, поклониться княгине и в Бельведере отобедать, а после же обеда ехать ночевать в Новогеоргиевск. Там пробыть сутки и уехать на другой день в Ковно.

Предоставляя тебе все по сему распоряжения, прошу конвои уменьшить до возможности. Желал бы, чтоб ты ко мне был в Лович. По дороге желаю везде, где можно, видеть караулы от войск, на местах квартирующих, кроме между зорь. В Варшаве ежели можно, то показать мне войска на учебном плаце, приведя их не далее двух или трех маршей расположенных, то же и в Новогеоргиевске. Запрещаю всякой встречи, приемы, депутации и проч.

В Варшаве никого не приму, кроме военных и членов Совета; о прочем условимся при близком свидании.

Ты легко себе вообразить можешь, любезный Иван Федорович, до какой степени меня несчастная весть о кончине императора Франца грустью поразила! Первый день я точно опомниться не мог. Я в нем потерял точно родного, искреннего друга, к которому душевно был привязан. Потеря его есть удар общий, жестокий; но покоряться должно воле Божией, и будем надеяться, что Бог подкрепит толико нового императора, дабы дать ему возможность исполнять долг, как отец ему то завещал.

Сердце у него доброе, но силы, к несчастию, ничтожные! Он перенес первые минуты с твердостью, и первый шаг его хорош; будем надеяться хорошего и впредь. Нет сомнения, что враги общего спокойствия торжествовать будут и почтут сию минуту удобною для новых замыслов или даже и для действия; но в одном они ошибутся: найдут нас осторожными и, что важнее, союз наш столь же тесным, как и при покойном императоре.

Подобные узы передаются от отца к сыну, из рода в род; я их наследовал от Александра Павловича и передам сыну; император Фердинанд получает в наследство от отца, моего друга, и дружба моя ему принадлежит отныне свято; в этом залог счастья народов!

Я уверен, что король Прусский то же решает в сию же минуту. Новые лица перемениться могут, но священные правила никогда; они вечны, как святыня. Считаю весьма полезным усугубить осторожности и бдительности за поляками, тем более, что в последнее время, кажется, что-то у них готовится.

Известия мои из Вены гласят одинако с тобою полученными; кажется, надеяться можно, что явного различия с прежним порядком дел не будет; но одна потеря лица покойного императора уже столь велика личным влиянием и уважением, которые к себе вселял, что сего одного уже достаточно, чтобы переменить все сношения с Германиею, в которой он был ключом.

Меттерних теперь будет все. Покуда польза Австрии будет с нами оставаться в союзе, дотоль нам на него надеяться можно; но характер его таков, что к нему я никогда никакого совершенного доверия иметь не могу.

Нового отсюда не имею тебе ничего сказать, кроме, что у нас с Пасхи новая зима, а в самый тот день была буря со вьюгой такая, какой у нас здесь никто не запомнит. Славный климат!

Из Лондона третьего дня получил курьера с письмом от Велингтона, который мне пишет сам, что правительство мнимое и что все в руках массы необузданной, но имеющей всю силу в своей власти, так что я столько же могу предвидеть будущность несчастного края, как и само министерство. Хорошее признание!

Но вот где, кажется мне, и оправдывается мое предвидение. Не стыдно ли б нам было, ежели б всякая перемена в Англии или Франции должна была иметь влияние на благосостояние нас, самостоятельных государств? Не пора ли нам доказать, что мы можем обойтись без Англии, когда она не умеет быть счастливою в самой себе и быть с нами в добрых сношениях?

Вот моя исповедь. От этого правила не отойду никогда, ибо сие было бы противно моему убеждению, скажу даже – противно нашей чести. Противное было б признанием нашей слабости и как бы сознанием какой-то обидной зависимости от Англии. Кажется, что сему убеждаются, а я не престаю о том твердить.

Я знаю, что меня хотят зарезать, но верю, что без воли Божией ничего не будет, и совершенно спокоен. Меры предосторожности беру, и для того официально объявил и поручаю и тебе разгласить, что еду из Данцига на Познань смотреть укрепления; но одному тебе даю знать, что въеду в царство через Торунь на Нишаву. Конвой вели приготовить на Познань, других не надо.

Предполагаем с помощию Божиею отправиться завтра в путь; стало, вероятно, когда получишь письмо сие, я буду уже в дороге и близ тебя. Чрез Торунь еду я один с Бенкендорфом, Раухом и Арендтом в двух колясках и с фельдъегерем, прочие все едут в Познань. Происшествие в Париже ужасное, но послужит Филиппу в усиление, ибо явственно оказало необходимость строгих мер.

Важно будет знать, которой партии принадлежит позор сего гнусного предприятия; срам, ежели легитимистам. Что наши канальи поляки вздернули нос, весьма их достойно. Но я полагаюсь на Бога и еду со спокойным духом; прочее в воле Его.

Шельмам зададим феферу [196]тем, что ты с Фурманом приготовил. Что-то у нас делается в Калише? Не дозволяй мучить, а вели учить умеренно, но с толком.

Пален пишет про разговор с королем Французским, в котором он, говоря про сумасбродные ругательства и угрозы Англии, поручил мне сказать, что хотя не верит, чтоб они могли действительно на что подобное решиться, но что, во всяком случае, он никогда к Англии против нас не пристанет.

Тем лучше для него, но и нам хорошо это знать. Замечательно, что в Англии точно боялись, чтоб я не сделал неожиданно десант на их берег, и начинают о сем явно говорить, признаваясь, что за год сие возможно было исполнить без всякого препятствия. Стало, вот до чего довело их сумасбродное то правление!

Вот опять новое министерство во Франции. Что за народ, что за порядок вещей, и есть ли тут возможность что-нибудь путного ожидать? Как им все это не надоест! Я решился про это вовсе не говорить с Поццом [197], что его крайне озадачивает. Он, как кажется, человек порядочный, а жена его довольно любезная женщина.

Беременность жены моей кончилась весьма благополучно ничем; она поправляется, но должна быть весьма осторожна.