Павел Полян - Свитки из пепла

Тебя должно быть видно как можно меньше.

Вот к нарам подходят те, кто здесь уже давно. Они спрашивают, сколько нас было и сколько человек оставили в лагере. Эти вопросы нам непонятны. Мы не можем взять в толк, в чем разница. Где же те, кого увезли на машинах? Собеседники смотрят на нас с циничной улыбкой. Глубоко вздыхают они – знак человеческого сострадания. Среди старых узников нашелся один человек из нашего лагеря, который приехал с одним из более ранних транспортов. Об этих транспортах у нас не было вестей, мы не нашли никаких следов этих людей. Эта встреча – весть о них, след их жизни. […] из Германии. Но что говорит этот человек? Сердце трепещет, волосы встают дыбом, – послушай, что он несет: «Мои дорогие, нас, как и вас, прибыли тысячи, – а осталась лишь малая толика. […] Тех, кто уехал на грузовиках, повезли прямо на смерть. А те, кто шел пешком, еще должны проделать свой мучительный путь к смерти – кто длиннее, кто короче».

Ужасные, невероятные слова! Разве может так быть, чтобы люди могли говорить о смерти своей жены, ребенка, родителей, сестер и братьев, – а сами при этом могли еще существовать? Возникает робкая догадка: наверное, лагерная атмосфера делает людей такими дикими, такими жестокими, что им теперь доставляет особое удовольствие созерцание чужих мучений – это приносит им утешение, им хочется увеличить число страдающих. Одно непонятно: почему все они, независимо от возраста и характера, рассказывают одно и то же? Что – всех, кто прибыл сюда, уже давно нет в живых?! Это роковое известие. Все мы совершенно подавлены, нас терзают сомнения: неужели они говорят правду?! Иди сюда, друг, посмотри: вот лежат пять-шесть человек в обнимку, сдавленные грузом страдания. Все они плачут: каждому хочется излить свое сердце. Они не хотят снова погружаться в это несчастье, но слезы мучений льются сами собой.

«Послушай, друг мой, – один человек говорит другому. – Дорогой мой, неужели это правда – и мы уже все потеряли? Неужели у нас уже никого больше нет: ни жены, ни ребенка, ни матери, ни отца, ни братьев, ни сестер?»

Как это ужасно! Разве это возможно? Разве бывает такая жестокость на свете? Разве может такой садизм – […] тысячи, тысячи людей, и убить их без вины – существовать на земле? Как были бы мы счастливы, если бы могли быть там все вместе! Как счастливы были бы мы, если бы нас не разделили и мы могли бы бок о бок сражаться с судьбой, как бы страшна и ужасна она ни была! Почему вы, подлые бандиты, разделили, разлучили нас? Почему вы разделили сердца надвое: одну часть – на смерть, а другую половину еще оставили живой? Почему вы разорвали надвое мою душу […] разделить ее судьбу […] Это правда: почему вы […] встретиться в объятиях смерти […] не находить себе места от страданий […]

Трезвый, у которого сначала было ужасное предчувствие […] Теперь у него есть яд – смертоносные таблетки, которые он хранил до последнего момента и не знал […]

Каждый был бы теперь счастлив иметь такие таблетки. Мы бы навеки забылись – и волны прекрасных снов соединили бы нас с любимой семьей.

Вдруг – удар палкой. Моего соседа бьют по голове (видимо, нас слишком много на нарах) – и размышлениям, скорбному нашему разговору пришел конец.

Боль нового брата подействовала на нас так: каждый стал думать о себе, о том, как бы обезопасить самого себя – живя посреди боли и горя.

К нашим нарам подходит новый «лагерный папаша» – высокий светловолосый полный человек и, улыбаясь, обращается к нам, своим новым детям: «Знайте, что я, – тот, кого вы видите перед собой, – ваш блокэльтесте 20.

Я представитель […]

[…] можете поддерживать свое тело в живом состоянии… Через несколько дней ваше тело в глубок[…] и истощится от страшных мук.

Запомните: место, в котором вы находитесь, – это лагерь уничтожения. Здесь долго не живут. Условия здесь тяжелые, дисциплина железная. Забудьте обо всем, помните о себе – тогда вы сможете продержаться. Прежде всего, берегите туфли и сапоги – это первый завет лагерной жизни. Если ты бос – скоро тебе конец. Содержи себя в чистоте. И пусть неизвестно, будут ли у вас еще силы после тяжелого рабочего дня, чтобы привести себя в порядок, – пусть у вас будет хотя бы это желание. Моя речь окончена. Спокойной ночи, мои дорогие!»

После этой речи у нас мало чего осталось в голове: смерть нас не пугает. Она не кажется нам несчастьем. Лишь одно среди сказанного пустило в нас корни – это инструкция, как следить за телом, защитить себя от лишних страданий. А это всех пугало: физической боли все хотели избежать. От смертельных страданий все хотели бы уйти.

Эта речь нас утешила и напугала одновременно: утешила своим тоном и испугала своим содержанием. Как выглядит рабочая улица, по которой нас поведут? Кто знает, сколько мук нам придется вынести, пока мы не найдем последнего избавления? Кто знает? […]

[…] уже от всего и проникают во внутренний мир, ввергают в […] пучину страданий, которая снова охватила […]

Вдруг слышим: кто-то поет. Мы сошли с ума! Что здесь происходит? Здесь, на этом кладбище, – песнь жизни, на острове смерти – живой голос? Неужели здесь, в лагере уничтожения, кто-то еще может петь, а кто-то другой – слушать? Как это возможно?! Мы, видимо, попали в мир демонов, где все делается наоборот.

В бараке переполох. Все разбегаются, чтобы как можно быстрее залезть на нары. Это явились Stubediensten 21– те самые «защитники» наших матерей, жен и сестер 22. Они кидаются с тяжелыми палками на перепуганные, изнуренные долгим днем работы человеческие тени. Чего они хотят от этих несчастных? Почему бьют без разбора ни в чем не виноватых? Одному разбили голову, другого покалечили – а ты не можешь ничего сказать: если попытаешься их остановить, бросят на землю и тебя, как омерзительное чудище, и будут топтать ногами – и так […], мои дорогие сестры. Горе моим братьям, которые пытаются найти в вас утешение, горе детям, которым нужна материнская нежность. Страшно осознавать, что именно вы, оказывается, должны о них позаботиться.

Они подходят к нашим нарам и делают дополнения к лекции блокэльтесте. Они рассказывают и показывают нам, как вести себя с ними и на работе. Мы должны стать автоматами, двигаться лишь по их воле. Не дай бог сделать хоть шаг не так или ослушаться, как они станут бить вас тяжелой палкой, которая сделает вас такими ничтожными, такими жалкими, что во второй раз вам будет уже не подняться.

Каким горьким ни был бы этот яд – он не может больше воздействовать на нас. Он не пугает нас и не вредит нам. Мы ко всему готовы и бесстрашно пойдем в страшное завтра.

Отталкивающее, пугающее впечатление производит на нас всех отправление физиологических потребностей в бараке – прямо напротив нар. Скоро и это нам придется научиться выносить. Как страшно, как ужасно! Мораль и этика здесь тоже умерли.