Лев Прозоров - Русские герои. Святослав Храбрый и Евпатий Коловрат. «Иду на вы!» (сборник)

И тут вдруг послышался спокойный голос Нишань-Удаган:

– Э, седая борода, я чего-то не поняла – зачем ты своего Ису сыном божьим зовешь? Тебя послушать – шаман как шаман.

– К-какой шаман?! – поперхнулся от удивления епископ, из-под чёрных густых бровей воззрившись на бабу в косматой шубе, невесть чего делающую в Джихангировом шатре.

– О! – одобрительно крякнула Нишань-Удаган. – Седая борода – умная голова, не зря говорят. Какой он шаман, твой Иса? Паршивенький шаман, непутёвый. Силы много, мудрости совсем нет. Три дня умирал, только-то! Мой учитель, Холонгото Убгэн-багши, месяц мёртвый лежал, к Эрлиг-Номун-хану ходил, я, недостойная глупая девка, на две недели помирала, твой Иса три дня только побыл, э-э! По воде ходил – а зачем? Так молодые шаманы дурят, пока в них Сила играет. Зачем у перевозчика кусок мяса отнимать? Или к больному он спешил? Нет, просто Силу показывал, хвалился. Плохой шаман. Духов гонял – так на то и шаман, чтоб духов гонять, когда они в людей влазят. А мёртвых зачем из могилы поднимал, тревожил попусту? Ведь опять ни за чем делал – Силу свою показывал. Молодой, глупый – сперва помереть надо, Силы на том свете набраться, потом дела делать, а у него всё навыворот. Дерево загубил – оно-де зимой плодов не дало. Дурное дело нехитрое. Вон у Холонгото Убгэн-багши деревья за день из земли поднимались – это Сила. А воду в кумыс переводил, бездельников собирал да пятью лепешками кормил – разве на такие дела Сила дается? Я тебе скажу, седая борода, куда твой Иса вознесся, когда от Эрлиг-Номун-хана – как ты его зовешь, Шат а н, да? – когда от Шатана назад пришел. Он мудрости-то набрался, вспомнил, чего творил, ой, стыдно ему стало, вот и улетел с глаз людских подальше. Да и Силы-то, поди, немного осталось, порастряс на пустяки. Иначе бы не плакал, когда к кресту прибивали. Шаману это пустяк, шаман себя сам копьем протыкает – и ничего ему с того не будет.

Епископ нипочем бы не сумел вставить хоть слово во вроде бы неспешную речь Нишань-Удаган. Впрочем, надо было еще выдавить это слово – и этого-то несторианин сделать не мог, только пучил глаза под выгнутыми чёрными бровями да наливался багровым соком, не в силах не то что заговорить – вздохнуть от возмущения, растерянности и гнева.

А шаманка проворно подхватилась с места и внезапным движением закинула вверх подол меховой шубы, прикусив его крепкими белыми зубами. Только-только открывший наконец-то рот несторианин поперхнулся так и не произнесенными словами. Под шубой не было ничего, кроме вовсе еще не старого тела шаманки, и тело это, помимо всякой воли епископа, приковало взгляд давным-давно не видевшего женской наготы старика.

Однако ж и сиятельные ханы, и нукеры в синих чапанах не бросили на тело Нишань-Удаган ни взгляда. Во-первых, многие слышали от дедов и бабок, что еще в дни их юности лицо и тело Нишань-Удаган не отличались от нынешних. Во-вторых, все знали, Кто ходит в любовниках у шаманов и шаманок, и не было охотников пробудить Их ревность. Разве только Джихангир приподнял бровь и с сытым любопытством огладил взглядом холмы и впадины смуглого тела шаманки – но он-то был богом и внуком бога, ему ли было страшиться Тех?

Тем временем Нишань-Удаган выхватила из-за пояса стоявшего рядом нукера нож и, воткнув его в свой чуть выпуклый медный живот, полоснула слева направо под пупком – и тут же проворно подставила левую ладонь под вывалившиеся из разреза внутренности. В шатре остро и ржаво запахло кровью, и к ее запаху прибавился тяжелый пряный дух потревоженных потрохов. Нишань-Удаган покачала своими перламутровыми кишками, раздувающимися с тихим шипением, под горбатым носом епископа. Лицо того, уже поменявшее цвет с багряного на почти белый, стало стремительно приобретать нежный дымчато-зелёный оттенок, свойственный священному камню страны Сунов, глаза, и без того выпученные, грозили выпрыгнуть из глазниц.

Нишань-Удаган запихнула внутренности в распоротый живот звонким хлопком – и отняла руку от совершенно целой, неповрежденной плоти. Лишь густо залившие ее ноги алые струи да ржавый запах напоминали о только что разыгравшемся действе. Шаманка выпустила из зубов подол, и тот занавесом рухнул вниз, скрывая зрелище ее залитого кровью тела. Всё еще слезящийся маслистыми алыми каплями нож Нишань-Удаган вернула хозяину-нукеру. Тот невозмутимо вытер клинок и убрал его в ножны.

Смеющиеся глаза шаманки обратились к епископу:

– Что, седая борода, если Тот, кому ты служишь, не слабее моих повелителей – сделай так же! А если и не получится у тебя – чего ж бояться? Сам говорил, твой Иса – мёртвых воскрешает.

Щеки несторианина вздулись, ноздри втягивали воздух, губы сжались в узкую прямую полоску. Он помедлил мгновение, потом вдруг повалился, как подрубленный, на колени и что-то замычал, не разжимая губ, глядя на Джихангира безумными глазами.

Разжав челюсти, он неизбежно осквернил бы ковер в белом шатре, а чтобы предвидеть дальнейшее свое будущее, ему не были нужны ни дар шамана, ни откровения Единого.

Тонкие черные брови Джихангира взлетели вверх, а за ними поползли углы губ. Закряхтел и захрюкал, как кабан в тугаях, одноглазый аталык, а за ним разноголосо захохотали сиятельные ханы – кто визгливо ржал, кто утробно реготал, запрокидывая голову, кто по-бабьи хихикал в шёлковый рукав. Морщины солнечными лучами разбежались от узких глаз Джихангира. Он разрешающе махнул тонкопалой дланью, и двое нукеров в синих чапанах, подхватив беднягу несторианина под локти, поволокли его из белого шатра. Медные лица нукеров были неподвижны, как маски-забрала хорезмийских шлемов, но по черным узким глазам, словно синее угарное пламя догорающего костра, бродила ухмылка.

Поистине, что может быть смешнее мужчины, дожившего до седой бороды и теряющего себя от вида и запаха человеческих потрохов?

Одноглазый после совета сказал ей, что она сделала доброе дело. Саин-хан отчего-то считает, что эти бездельники в бабьих платьях очень полезны, когда надо удерживать в повиновении покоренных. И если бы седой дурак принудил своей болтовней Джихангира казнить его… владыка никому не прощает своих просчетов. Очень может быть, что Нишань-Удаган спасла сегодня не только шкуру болтуна в черной рясе.

Шаманка безмятежно улыбнулась в почтительное лицо одноглазого – из тех, в ком не текла кровь Священного Воителя, лишь она видела на этом лице почтение.

– Великому виднее, какой уздой взнуздывать своих скакунов.

Это «своих» было сказано так, чтобы собеседник припомнил – ее «скакуны», а стало быть, и сама Нишань-Удаган, в этой узде не нуждаются.

И шаманка с наслаждением наблюдала из-под приспущенных ресниц, как поспешно скользнуло вниз мясистое веко здорового глаза старика в тщетной попытке скрыть непривычные растерянность, почти испуг, досаду, опаску и – на самом дне – ненависть.