Виктор Безотосный - Все сражения русской армии 1804‑1814. Россия против Наполеона

Идеи революции всегда опасней ее штыков (при условии массового потребительского спроса на эти идеи). Сегодня историки сколько угодно могут рассуждать, что Франция при Наполеоне переродилась, усилиями своего императора старалась адаптироваться под «старый режим», стала рядиться в тогу просвещенного абсолютизма и примеривала феодальные одежды. Проблема состояла в том, что русские дворяне, владельцы крепостных крестьян, продолжали пребывать в убеждении, что наследник революции «безродный» Наполеон Бонапарт мало чем отличался от французских безбожников‑санкюлотов (12). Для них он, в силу психологической предубежденности, по‑прежнему оставался «новым Пугачевым». Не случайно даже советский исследователь Н.И. Казаков, вслед за дореволюционным автором В.И. Семевским, отмечал, что «особенно «высоким» пафосом ненависти к Наполеону отличались в 1812 г. русские помещики» (13).

Да, русское дворянство было неоднородным, различалось по знатности, богатству, общественному положению. Существовал верноподданный чиновно‑сановный Петербург, «столица недовольных» Москва, где проживали фрондирующие опальные отставники и крупные помещики центральных губерний (очаг дворянского вольномыслия и цитадель сословной оппозиции), присутствовала родовая аристократия, негласно претендовавшая на властные полномочия в государстве, крупное столбовое поместное дворянство и бедные беспоместные чиновники и офицеры, получившие за службу право приобщиться к благородному сословию. Имелись внутри дворянства и общественные группировки, или, как их тогда называли, «партии», ориентированные и защищавшие разные модели развития страны: «английская» (14), «русская» (15), с некоторыми оговорками – «немецкая» (16). Но вот о существовании «французской партии» в источниках можно найти только искаженные отголоски (17). Правда, в переписке 1812 г. у некоторых русских патриотов в шовинистическом угаре в качестве давнишнего пугала фигурировали «иллюминаты» и «мартинисты» (чаще всего под них подходили масоны), но больше как некие фантомы и агенты Наполеона. О связях мартинистов с Наполеоном очень любил, например, высказываться Ф.В. Ростопчин, правда не приводя особых доказательств. «Я уверен, – писал он, – что Наполеон, который все направляет к достижению своих целей, покровительствует им и когда‑нибудь найдет сильную опору в этом обществе, столь же достойном презрения, сколько опасном» (18). Хотя на самом деле масоны изучали туманные доктрины европейских мистиков и клеймили революцию и французского императора как врага «всемирного спокойствия». Но эти термины («иллюминаты» и «мартинисты») больше использовались как жупелы, а также козырь для бездоказательных обвинений в пронаполеоновской ориентации и в стремлении заключить мир с Францией в адрес некоторых высокопоставленных лиц в окружении Александра I. Подобные абсолютно вздорные подозрения выдвигались против многих сановников, и их беспочвенность была очевидной даже для властей. Примечательно, что принадлежность к иллюминатству некоторые горячие головы приписывали не только известному историку Н.М. Карамзину, но даже самому главному «обличителю» – Ф.В. Ростопчину (19). При этом стоит отметить, что в начале ХIХ в., несмотря ни на что, Франция по‑прежнему в поведенческом отношении оставалась Меккой всей дворянской аристократической культуры и являлась законодательницей моды.

В свое время советский историк Н.И. Казаков в своей работе привел интересную подборку мнений и отзывов (в основном отрицательных) представителей русского общества того времени о французском императоре и проводимом им внешнеполитическом курсе (20). В целом же правительственная политика по отношению к Франции, в частности война против Наполеона в 1805 г., пользовалась поддержкой и не вызывала общественного недовольства. А таковое периодически возникало, причем с откровенно антифранцузской направленностью, назовем только хронологически близкие к 1805 г. события: Тильзитский мир 1807 г., Русско‑шведская война 1808–1809 гг., кампания 1809 г. против Австрии.

Будучи императором феодальной России, Александр I должен был, по мнению некоторых сторонников геополитической теории, повинуясь законам этой теории, вступить в союз с Наполеоном ради национальных интересов своей империи. Обычно для доказательства приводят пример первой крупной попытки франко‑русского сближения в самом конце правления императора Павла I. Но именно в самом конце правления, а то, как император закончил свою жизнь, хорошо известно. Пример, правда, по нашему мнению, самый неудачный, ибо он опровергает выдвинутый тезис и доказывает совершенно обратное. Даже американский профессор Х. Регсдейл в свое время сделал интересный вывод, противоречивший традиционным версиям. Он доказывал, что союз 1801 г. «не более чем миф», его фактически не существовало, «и если остальная Европа боялась его, то ни французы, ни русские не питали в этом отношении никаких иллюзий. Союз не состоялся не вследствие убийства Павла. Дело было в непримиримых политических разногласиях» (21). Как только Павел I «охладел» к англичанам и «полюбил сгоряча» французов, как только попытался пойти на заключение союза с Наполеоном и самостоятельно реализовать проект похода в Индию, так его ожидал печальный конец в Михайловском замке в марте 1801 г. Император заплатил жизнью за забвение истины, выраженной словами графа Н.П. Румянцева, что русский деспотизм «ограничен дворянскими салонами» (22). Причем подавляющее число русских дворян ликовало, узнав о смерти Павла и восшествии на престол его сына. Русские офицеры и генералы, участники цареубийства, не понесли никакого наказания (как и общественного порицания), а впоследствии отличились в войнах против Наполеона. Конечно, в соответствии с некоторыми утверждениями, заговор был инсценирован на английские деньги (хотя никто еще этого документально не доказал), но сознательными участниками были русские гвардейцы. Думаю, что они сподобились на такой поступок – подняли руку на помазанника Божьего – не из‑за денег, а по глубокому убеждению, что жить под таким правлением уже больше невозможно, а стране грозила серьезная опасность. Не случайно А. Чарторыйский назвал заговор против Павла I «всеобщим»: «Можно сказать не ошибаясь, что заговор был составлен при почти единодушном согласии высших классов общества и преимущественно офицеров»; «Все, т.е. высшие классы общества, правящие сферы, генералы, офицеры, значительное чиновничество – словом, все, что в России составляло мыслящую и правящую часть нации, было более или менее уверено, что император не совсем нормален и подвержен болезненным припадкам» (23).

Уж кто‑кто, а сын Павла I очень хорошо понимал расклад внутриполитических сил в России и вряд ли хотел наступать на грабли 1801 г. Он очень хорошо знал, какое сословие надо особо выделять на фоне социального пейзажа России, на кого необходимо ориентироваться в своей политике, чтобы сохранить не только власть, но и жизнь. Внешнеполитические устремления государства тогда полностью определялись интересами дворянства, которое уже четко определилось, что с Францией Бонапарта ему не по пути. В этом и заключалось идеологическое обоснование курса Александра I и мотивов государственного эгоизма, определяемого, помимо прочего, экономической, финансовой и политической пользой страны.