Борис Соколов - Иосиф Сталин – беспощадный созидатель

Пятьдесят лет ждать не пришлось. Уже через пять с половиной лет сокровенные записи прочли Ягода и Сталин. Иосиф Виссарионович Стеклова расстреливать не стал – милостиво разрешил ему умереть в лагере. Сталин тоже прекрасно понимал, что у каждого из старых большевиков – своя собственная история партии, чаще всего весьма далекая от той, какой ее хотел бы видеть генеральный секретарь. Здесь тоже была одна из причин, почему Сталину надо было ликвидировать старую гвардию. Ведь для многих ветеранов партии Сталин в глубине души оставался «слабеньким, хилым и трусливым женихом».

25 декабря 1929 года Демьян Бедный поделился с Презентом своими впечатлениями от празднования 50-летия Сталина на даче в Зубалове: «…В середине праздника… приехала тройка – Рыков, Томский и Бухарин. Кто-то предложил тост за них, но Калинин, избранный тамадою, сказал: «Раз поздно приехали, так и тост им попозже». – Эх, если б я написал пьесу, изобразил бы я, как сидят эти люди особняком, и каждый из гостей боится с ними заговорить», – говорит Демьян. А раньше, бывало, говорит, я у Рыкова был!..» В тот момент Рыков еще оставался главой правительства и членом Политбюро, Томского тоже еще не вывели из Политбюро и не сняли со сравнительно высокого поста заместителя председателя ВСНХ, Бухарин еще был членом ЦК, но окружающие уже понимают их обреченность и сторонятся, словно прокаженных.

28 февраля 1929 года Презент записал в дневнике замечательный разговор видного чекиста Якова Григорьевича Блюмкина с Маяковским: «Заехали мы: И. Рабинович, Корлинские и я – в литературно-артистический кружок. Рядом сел за столик Маяковский. Подошел к нему метрдотель.

• Что такое поросенок молочный?

• Молочный поросенок. С хреном.

• А хрен в нем большой?

Попозже подсел к нам и Маяковский, и Кольцов с хорошенькой артисткой – комсомолкой из Бопу (Балетно-оперного училища. – Б. С. ), и Блюмкин с танцором-педерастом Александровым из Большого театра (этот факт заставляет предположить наличие у Якова Григорьевича нестандартной сексуальной ориентации. – Б. С. ). Маяковский и Блюмкин не терпят друг друга и начали пикироваться, причем Блюмкин это делал провинциально пошло. И чем больше пьянел (пили только они оба), тем больше говорил глупости, а Маяковский это делал тонко и вызывал взрывы хохота.

• Ваши остроты, – говорит Маяковский Блюмкину, – напоминают мне историю с конферированием Алексеева в Рязани. Там на вечере какой-то пожарный все время отпускал реплики с места. Алексеев ему и говорит: «Я конферирую 12 лет, отвечал десяткам сотен людей, так что ж вы думаете, я рязанского пожарного не переплюну?

• Блюмкин все продолжал пикироваться, голос его стал громче, он стал привлекать внимание публики, специфической «золотой дряни», пришедшей в «понедельник» потанцевать.

• Может я единственный оставшийся в живых романтик революции. После Сазонова (убийцы министра внутренних дел Плеве. – Б. С. ) и Андрея Соболя (писатель, покончивший с собой в 1926 году. – Б. С. ) – я остался один. Я вот теперь вернулся из Индии, ежеминутно я подвергался виселице.

• Вас раздавит трамвай, – басит Маяковский.

• Виноват, как ваша фамилия? – «принижает» Маяковского Блюмкин.

• Когда вы были секретарем у одного большого человека, вы прекрасно знали мою фамилию.

• Я был не секретарем, а сотрудником для особо важных поручений при Троцком и надеюсь им же быть при нем же. Троцкизм мой достаточно известен.

• Дальше в почти пьяном виде он нес всякую ахинею и околесицу, рассчитанную на эффект: вот, мол, какой я – и в Индию меня посылают, и денег я получаю куда больше, чем вы, Маяковский, за свои строчки и пр. Срывались у него и серьезные словечки, вроде того, что «из меня делают международного авантюриста, но так надо для революции».

• Укажите мне, – повышал голос Блюмкин, – еще одну такую биографию в 29 лет! Пожалуй, один Сервантес по богатству событий – может разве сравниться со мною!..

• Два титана мысли спорят, – говорит мне Кольцов.

• Разошлись мы в три часа ночи, оставив Блюмкина в компании с Александровым допивать вино».

По наиболее распространенной версии, Блюмкин был арестован после того, как передал одному из ближайших соратников Троцкого Карлу Бернгардовичу Радеку пакет от изгнанника с инструкциями оппозиции в СССР. Радек будто бы, не распечатывая, передал послание Троцкого Ягоде, после чего за Блюмкиным пришли. Запись в дневнике Презента 31 июля 1929 года доказывает, что Карл Бернгардович письмо Троцкого все-таки прочитал: «Прихожу к Радеку… Первое, что делает Радек, – помахивает каким-то исписанным листком бумаги и говорит: «Я был прав. Тут без Льва не обошлось. Я имею в виду союз. Когда Мдивани (бывший глава коммунистов Грузии и противник Сталина. – Б. С. ) был арестован, он съел письмо Льва, в котором тот давал директивы об организации второй партии. Мдивани потом восстановил по памяти содержание этого письма и рассказал о нем соседям по Тобольскому изолятору. И вот у меня в руках это письмо, привезенное мне из Тобольска. Это замечательно!»

Несомненно, Радек в тот момент держал в руках подлинное письмо Троцкого, привезенное Блюмкиным из Константинополя, но в целях конспирации постарался убедить Презента, что послание прибыло из Тобольска и восходит к Мдивани. Очевидно, вскоре Карл Бернгардович письмо опять запечатал и передал куда следует, попытавшись уверить Ягоду, что сам письма не читал. Но из дневника Презента Генриху Григорьевичу и, что самое страшное, Сталину открылось истинное положение вещей. Радек был обречен, хотя Сталин позволил ему прожить еще десять лет, из них семь лет – на воле.

Внимание Ягоды и Сталина привлекла и запись от 30 ноября 1928 года, где Презент зафиксировал разговор в трамвае: «Теперь нужно быть философом и ко всему относиться с юмором, чтобы смотреть, как «они строят социализм» и отрывают друг у друга головы». Генрих Григорьевич чувствовал, что его голова тоже непрочно сидит на плечах. Сталин ведь уже грозился «набить морду» за то, что ГПУ не дает Ежову всех материалов по убийству Кирова.

Следующее место в дневнике, отчеркнутое шефом НКВД, – это комментарий Презента на стихотворный фельетон Бедного «Через сто лет», опубликованный в «Правде» 11 декабря 1928 года и клеймивший троцкистов: «Лучших доносов не бывало и в худшие времена». Бедный представлял оппозицию в виде капризного дитяти, которому нужно только кричать и выискивать недостатки, и в заключение писал: «Я не знаю карательных статей, а просто скажу в своей концовке: подпольных троцкистских детей мы не будем гладить по головке!»

Привлекла внимание Генриха Гигорьевича и запись от 19 января 1929 года о бывшем редакторе «Известий» Юрии Михайловиче Стеклове, возглавлявшем в ту пору журнал «Советское строительство»: «Постепенно Стеклов повышается в чинах. Недавно он из заместителя председателя комитета по заведыванию учеными и учебными учреждениями ЦИК СССР переведен в председатели. Когда я ему вручил выписку из протокола Президиума ЦИК СССР об его назначении, он сказал: «Вы помните, конечно, «Три мушкетера». Герцог Ришелье дает д’Артаньяну чистый бланк за своей подписью, чтобы он вписал в него любое назначение. Д’Артаньян идет с этим бланком к своим друзьям и передает его первому Атосу. Тот с улыбкой возвращает бланк, благодарит д’Артаньяна за дружбу и говорит: «Возьми его себе: для Атоса это слишком много, а для графа де ла Фер – слишком мало». Из этого следует, что Стеклов еще не считает себя потерянным человеком. Колоритная фигура. Смесь большой эрудиции, бойкого пера и потрясающего нахальства. С удовольствием-любопытством наблюдаю, как этот хам распускает свои лепестки. Недаром его так не терпит Авель Софронович Енукидзе».