Борис Соколов - Иосиф Сталин – беспощадный созидатель

Недостатки Мальро я вижу в его склонности детализировать, говорить о мелочах так много, как они того не заслуживают. Более существенным недостатком является его типичное для всей интеллигенции Европы «за человека, за независимость его творчества, за свободу внутреннего его роста» и т. д.

Т. Кольцов сообщил мне, что первыми вопросами Мальро были вопросы о Шагинян, о Шостаковиче. Основная цель этого моего письма – тоже откровенно рассказать Вам о моем отношении к вопросам этим. По этому поводу я Вам еще не надоедал, но теперь, когда нам нужно заняться широким объединением европейской интеллигенции, – вопросы эти должны быть поставлены и выяснены. Вами во время выступлений Ваших, а также в статьях «Правды» в прошлом году неоднократно говорилось о необходимости «бережного отношения к человеку». На Западе это слышали, и это приподняло, расширило симпатии к нам.

Но вот разыгралась история с Шостаковичем. О его опере были напечатаны хвалебные отзывы в обоих органах центральной прессы и во многих областных газетах. Опера с успехом прошла в театрах Ленинграда, Москвы, получила отличные оценки за рубежом. Шостакович – молодой, лет 25, человек бесспорно талантливый, но очень самоуверенный и весьма нервный. Статья в «Правде» ударила его точно кирпичом по голове, парень совершенно подавлен. Само собою разумеется, что, говоря о кирпиче, я имел в виду не критику, а тон критики. Да и критика сама по себе – не доказательна. «Сумбур», а – почему? В чем и как это выражено – «сумбур»? Тут критики должны дать техническую оценку музыки Шостаковича. А то, что дала статья «Правды», разрешило стае бездарных людей, халтуристов всячески травить Шостаковича. Они это и делают. Шостакович живет тем, что слышит, живет в мире звуков, хочет быть организатором их, создать из хаоса мелодию. Выраженное «Правдой» отношение к нему нельзя назвать «бережным», а он вполне заслуживает именно бережного отношения как наиболее одаренный из всех современных советских музыкантов.

Крайне резко звучит и постановление о театре Берсенева (о ликвидации 2-го МХАТа как «посредственного театра» и передаче его здания Центральному детскому театру. – Б. С. ). Берсенев, конечно, тоже ошеломлен и, разумеется, на главу его возложен венец, как на главу безвинно пострадавшего.

Театров в Москве мало, театр для детей необходим, это так, но где репертуар для такого театра? И зачем, для кого существуют театры гениального Мейерхольда и не менее гениального Таирова? Существует мнение, что один из этих театров необходим для актрисы Райх, а другой – для актрисы Коонен».

Замечу, что с обоими этими театрами Сталин в конце концов разобрался. Театр Мейерхольда закрыли в 1938 году, а таировский Камерный театр продержался до 1949 года. Любого рода реформаторство в литературе, театре и музыке и Сталину, и Горькому были одинаково чужды. Ибо искусство оба рассматривали прежде всего с точки зрения пропаганды и воспитания, а для этих целей годилась в первую очередь простая, примитивная форма.

Максим Горький (Алексей Максимович Пешков), еще со времен революции 1905 года считавшийся «первым пролетарским писателем», после 1917 года, потрясенный жестокостью красного террора, разошелся на время с большевиками и предпочел уехать за границу. Троцкий тогда полупрезрительно назвал Горького «достолюбезным псаломщиком русской «культуры». Но к моменту коллективизации писатель уже примирился с Советской властью. Горький был издавна сторонником перековки крестьянства, излечения его от «мелкобуржуазных инстинктов», чтобы освободить его для светлого социалистического будущего. Коллективизация, по мысли Горького, вела русского мужика силой в социализм, прививала ему новую культуру. Уничтожались же, как считал Максимыч, только кулаки и подкулачники. И буревестник родил афоризм. 15 ноября 1930 года в «Правде» появилась его статья под кричащим заголовком: «Если враг не сдается, его уничтожают».

А немного раньше, 8 января 1930 года Горький писал Сталину: «Враждебных писем я, как и Вы, как все мы, «старики» – получаю много. Заскоки и наскоки авторов писем убеждают меня, что после того, как партия столь решительно ставит деревню на рельсы коллективизма – социальная революция принимает подлинно социалистический характер. Это – переворот почти геологический и это больше, неизмеримо больше и глубже всего, что было сделано партией. Уничтожается строй жизни, существовавший тысячелетия, строй, который создал человека крайне уродливо своеобразного и способного ужаснуть своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника. Таких людей – два десятка миллионов. Задача перевоспитать их в кратчайший срок – безумнейшая задача. И, однако, вот она практически решается.

Вполне естественно, что многие из миллионов впадают в неистовое безумие уже по-настоящему. Они даже и не понимают всей глубины происходящего переворота, но они инстинктивно, до костей чувствуют, что начинается разрушение самой глубочайшей основы их многовековой жизни. Разрушенную церковь можно построить вновь и снова посадить в нее любого бога, но когда из-под ног уходит земля, это непоправимо и навсегда. И вот люди, механически усвоившие революционную фразу, революционный лексикон, бешено ругаются, весьма часто скрывая под этой фразой мстительное чувство древнего человека, которому «приходит конец». Обратите внимание: из Сибири, с Дальнего Востока ругаются всего крепче, там и мужик крепче.

Но «брань на вороту не виснет», мне она жить не мешает, а в работе – поощряет. Человек я, как Вы знаете, беспартийный, значит: все, что по моему адресу, – партию и руководящих членов ее не задевает. Пускай ругаются».

Горький верил (или заставлял себя верить), что ломать вековой строй жизни, ломая при этом через колено миллионы крестьян, – дело благое, и потомки погибших Сталину за это спасибо скажут, когда заживут счастливой, зажиточной жизнью.

24 октября 1930 года Сталин ответил Горькому: «Приехал из отпуска недавно. Раньше, во время съезда, ввиду горячки в работе, не писал Вам. Это, конечно, не хорошо. Но Вы должны меня извинить. Теперь другое дело, – теперь могу писать. Стало быть, есть возможность загладить грех. Впрочем: «не согрешив, – не раскаешься, не раскаявшись, – не спасешься»…

Дела у нас идут неплохо. Телегу двигаем: конечно, со скрипом, но двигаем вперед. В этом все дело.

Говорят, что пишете пьесу о вредителях, и Вы не прочь были бы получить материал соответствующий. Я собрал новый материал о вредителях и посылаю вам на днях. Скоро получите.

Как здоровье?

Когда думаете приехать в СССР?

Я здоров.

Крепко жму руку».

В то время Горький работал над пьесой «Сомов и другие» – о «вредительстве» в советской промышленности. Сталин послал ему материалы ОГПУ «О контрреволюционной организации в области снабжения населения продуктами питания» и документы, связанные с подготовкой процесса «Союза инженерных организаций (Промпартии)». «Буревестник революции», не шибко жаловавший «буржуазную интеллигенцию», похоже, поверил откровенной липе, состряпанной чекистами в попытке оправдать вызванные коллективизацией перебои с продовольствием и множившиеся аварии в промышленности. Последние на самом деле были связаны не с мнимым вредительством, а с форсированием темпов и массовым притоком в промышленность неквалифицированных работников.