Отто Бисмарк - С русскими не играют

«Лондон, 25 февр. 1877.

Дорогой князь!

Я был очень глубоко тронут вашим ласковым письмом, только, право, я испытываю угрызения совести при мысли о труде, которого вам стоило написать его и о драгоценном времени (когда это такое время, как ваше), которое вы на него затратили!

Это письмо останется одним из лучших воспоминаний в моей политической деятельности, и я завещаю его моему сыну. Вследствие отсутствия вестей из Берлина и Петербурга в течение года мною овладело сомнение. Я думал, что то, что существовало , – уже более не существует. Вы убедили меня в противном. Я рад этому как русский человек, рад от всего сердца. Если бы я не встретил в вашем лице, дорогой князь, человека, который неизменен в своей политике и в благоволении к своим друзьям, то я тотчас же продал бы свои русские акции, подобно тому как вы хотели это сделать три года тому назад, потому что были обо мне слишком высокого мнения. Я переписал несколько отрывков из вашего письма и отправил их моему императору. Я знаю, что он с удовольствием их прочтет. Каждый раз, когда он находился в непосредственном контакте с вами, это давало хорошие и полезные результаты; а ведь прочесть то, что вы пишете человеку, которого удостаиваете называть своим другом, это для императора равносильно тому, как если бы он находился в непосредственных отношениях с вами. Нет необходимости добавлять, что я опустил все, что касалось Горчакова, так как я рассматривал ваши намеки на его счет как доказательство доверия к моей сдержанности. Как бы плохо я ни был осведомлен (и не без основания) о том, чего хотят в Петербурге, все же отсрочка и разоружение представляются мне вероятными. Мир с Сербией и Черногорией, как говорят, будет заключен [67]. Великий визирь [68]обратился с письмами к Деказу и Дерби, в которых заявляет, что султан [69]обещает добровольно осуществить все реформы, которые требовала конференция [70]. Европа потребует от нас дать Турции время для этого. Можно ли считать такой момент благоприятным для того, чтобы объявить войну и еще больше лишиться расположения Европы?

Мои частные дела настоятельно требуют моего нахождения в России. Как только у нас будет принято решение в том или ином смысле, я рассчитываю взять небольшой отпуск. Я надеюсь, дорогой князь, что вы позволите мне повидать вас, когда я буду проезжать через Берлин, – я чрезвычайно этого хочу. Извините за длинное письмо, но по крайне мере оно не требует у вас ни одного слова ответа. Еще раз примите, дорогой князь, мою горячую благодарность за вашу любезность и за ваше письмо, относительно которого у меня есть только одно возражение и оно касается манеры, с которой вы, к сожалению, говорите о вашем здоровье. Я уверен, что господь поддержит вас, как он оберегает все, что полезно для миллионов людей и для сохранности значимых и широких интересов.

Будьте уверены, дорогой князь, что вы всегда найдете в моем лице более чем поклонника , каких у вас достаточно и без меня, короче говоря: человека, который к вам искренне привязан и предан вам от всего сердца.

Шувалов ».

Еще до конгресса граф Шувалов затронул и поставил прямо вопрос о русско-германском оборонительном и наступательном союзе. Я открыто обсуждал с ним затруднения и перспективы такого союза для нас и последствия выбора между Австрией и Россией в случае, если тройственный союз восточных держав окажется непрочным. В споре он, между прочим, сказал: «У вас кошмар коалиций», на что я ответил: «Поневоле». Самым действенным против этого средством он считал средством против этого он считал прочный, нерушимый союз с Россией, так как с исключением этой державы из коалиции наших противников никакой расклад, угрожающий нашему существованию, невозможен. Я согласился с этим, но выразил опасение в том, что если германская политика ограничит свои перспективы только союзом с Россией и согласно русским пожеланиям откажет прочим государствам, то она может оказаться в неравном положении по отношению к России, так как географическое положение и самодержавный строй России дают последней возможность легче отказаться от союза, чем это могли бы сделать мы. Кроме того, сохранение старинной традиции прусско-русского союза всегда зависит лишь от одного человека, т. е. от личных симпатий царствующего в настоящий момент русского императора. Главным образом, наши отношения с Россией основаны на личных отношениях между обоими монархами, на правильном развитии этих отношений при искусности двора и дипломатии и на образе мыслей представителей обеих держав. Были случаи, когда при довольно беспомощных прусских посланниках в Петербурге взаимоотношения оставались близкими благодаря умениям таких военных уполномоченных, как генералы фон Раух и граф Мюнстер, несмотря на то, что у обеих сторон некоторые основания для обиды были. Также мы видели, что такие вспыльчивые и раздражительные представители России, как Будберг и Убри, своим поведением в Берлине и своими донесениями, основанными на личном недовольстве, создавали впечатления, которые могли оказать непоправимое воздействие на взаимоотношения обоих народов в сто пятьдесят миллионов человек. Помню, в бытность мою посланником в Петербурге князь Горчаков, чьим неограниченным доверием я пользовался в то время, давал мне читать, пока я ожидал его, еще нераспечатанные донесения из Берлина, прежде чем просматривал их сам. Порой я бывал поражен, видя из этих донесений, с каким недоброжелательством мой бывший друг Будберг подчинял задачу поддержания существующих взаимоотношений своей обиде по поводу какого-нибудь случая в обществе или даже простому желанию сообщить двору или министерству остроумную шутку о положении в Берлине. Конечно, его донесения представлялись императору без всяких комментариев и без доклада, а заметки императора на полях, которые иногда давал мне просматривать Горчаков в числе прочей деловой корреспонденции, были для меня бесспорным доказательством того, как сильно эти раздражительные донесения Будберга и Убри влияли на благожелательно расположенного к нам императора Александра II. Он делал вывод не об ошибочности суждений своих представителей, а о том, что политика Берлина недальновидна и недоброжелательна. Давая читать мне эти нераспечатанные донесения и кокетничая своим доверием, Горчаков говорил обычно: «Вы забудете то, что читать вам не следовало». Я, разумеется, давал об этом слово, просмотрев депеши в соседней комнате. Я держал это слово, пока находился в Петербурге, ведь моей целью не было омрачать отношения между нашими дворами жалобами на русского представителя в Берлине, к тому же я опасался небрежного использования моих сообщений для придворных интриг и травли. Вообще хотелось бы, чтобы нашими представителями при дружественных дворах были такие дипломаты, которые, не нарушая общей политики своей страны, старались бы по возможности сохранять отношения между обоими государствами, по возможности могли смолчать об обидах и сплетнях, сдерживая свое остроумие и скорее акцентируя положительную сторону дела. Я часто не представлял на высочайшее прочтение донесений наших представителей при германских дворах потому, что они скорее стремились сообщить что-либо пикантное, передать предпочтительно раздражающие высказывания или явления, нежели заботились об улучшении и поддержании отношений между дворами, а ведь это неизменно является задачей нашей политики в Германии. Я считал, что вправе не доносить из Петербурга и Парижа того, что могло безрезультатно раздражать или же было пригодно только для сатирических пассажей, а став министром, не представлять подобных донесений на высочайшее прочтение. В обязанность посла, аккредитованного при дворе великой державы, не входит автоматическое донесение обо всех доходящих до его слуха глупостях и злостных выпадах. Не только посол, но и каждый германский дипломат при германском дворе не должен писать таких донесений, какие посылались в Петербург Будбергом и Убри из Берлина и Балабиным из Вены в расчете, что остроумные донесения будут прочтены с интересом и вызовут веселье. Пока отношения дружественны и должны таковыми остаться, следует избегать провокаций и сплетен. Однако тот, для кого важна только внешняя форма деловых сношений, считает самым правильным, чтобы посланник сообщал безоговорочно все, что он слышит, предоставляя министру возможность по его усмотрению оставить без внимания или же особо не замечать то, что последний пожелает. Разумность этого с деловой точки зрения зависит от личности министра. Поскольку я считал себя таким же дальновидным, как господин фон Шлейниц, и принимал более вовлеченное и добросовестное участие в судьбе нашей страны, нежели он, то я считал своим правом и обязанностью не доводить до его сведения некоторых вещей, которые в его руках могли быть поводом для травли и интриг при дворе в духе той политики, которая противоречила политике короля. После этого отступления вернусь к переговорам, которые я вел во время балканской войны с графом Петром Шуваловым.