Лоуренс Рис - Темная харизма Адольфа Гитлера. Ведущий миллионы в пропасть

Теперь открыто признавалось, что устремления СС вполне совпадают с бредовыми идеями Гитлера. Это была горючая идеологическая смесь, представляющая собой коктейль из ненависти и мировых амбиций, которая ясно свидетельствовала, что СС готовы к бойне. Бультерьеров спустили с поводка.

Тридцать первого августа 1939 года, за день до того, как солдаты вермахта вошли в Польшу, положив тем самым начало Второй мировой войне, американский журналист Уильям Лоуренс Ширер следующим образом описывал настроения, царившие в Германии: «Все настроены против войны. Люди открыто говорят [об этом]. Как может страна ввязываться в глобальный военный конфликт, если население выступает решительно против него?» ‹1›Точку зрения Ширера о глубине антивоенных настроений разделяли и чиновники СД, службы безопасности рейхсфюрера СС. За год до того ими был подготовлен секретный отчет, гласивший, что общественность Германии «подавлена тревогой за свое будущее» и что «большая часть населения обеспокоена тем, что в конце концов война положит конец экономическому процветанию и приведет саму Германию к гибели» ‹2›. Еще один отчет СД так описывал положение в сельской местности: «Повсюду царит волнение и напряженность, единственное желание людей можно выразить в нескольких словах: „Пожалуйста, не нужно войны!“» ‹3›

Однако война надвигалась. И хотя, как и во всех значимых исторических событиях, существовало бесчисленное количество случайных факторов, влияющих на ход истории, основной причиной, почему война все-таки разразилась, было желание на то Адольфа Гитлера, а его харизма лидера, в свою очередь, помогла воплотить это желание в жизнь.

Именно появление на исторической арене Гитлера сделало период с начала 1938-го и до начала войны столь из ряда вон выходящим. Обычные политики, такие как британский премьер-министр Невилл Чемберлен, исходили из того, что войны не хочет никто. Адольф Гитлер же, наоборот, понимал, что для достижения его целей война совершенно необходима. Эрнст фон Вайцзеккер, статс-секретарь в немецком Министерстве иностранных дел, так пытался объяснить необычность сложившейся ситуации британскому послу сэру Невилу Гендерсону: «Я уже говорил Гендерсону, что это не партия в шахматы, а настоящее стихийное бедствие и сейчас нельзя исходить из тех же посылок, что и в обычные времена, когда по обычным причинам имеешь дело с обычными людьми» ‹4›.

Однако не только британцы никак не могли понять, что Гитлер не является «обычным» политиком. Влиятельные немцы также ошибались, полагая, что их фюрер способен прислушаться к голосу разума. Людвиг Бек, к примеру, продолжал ошибочно считать, что в области внешней политики при выборе целей и сроков Гитлера можно убедить действовать трезво и прагматично. Бек продолжал приветствовать «благо», которое, как он считал, харизма и политический инстинкт Гитлера принесли Германии — а именно, возрождение национальной гордости и постоянное укрепление армии, — забывая при этом о вещах не столь благих, вроде жестокого преследования тех, кто «не вписывался» в культивируемый нацистами образ идеального немца и безрассудное стремление создать новую нацистскую империю. Но Беку, как и многим представителям немецкой элиты, некого было винить в своих ошибках. Ибо, как сказал, немного в ином контексте, американский аболиционист Фредерик Дуглас, он принадлежал к той породе людей, которые хотят иметь «океан без ужасного рева многих вод его» ‹5›.

Бек, как и многие его коллеги из высшего эшелона немецкой армии, вскоре осознают всю глубину своих заблуждений, стоило Гитлеру обратить свой взор на соседнюю Чехословакию, которую он ненавидел по определению — как государство, с одной стороны, демократическое, а с другой — новосозданное по результатам Первой мировой войны. Однако были и другие, более утилитарные причины, по которым Чехословакия представляла проблему для Германии. Невозможно было думать о продвижении на восток без предварительной нейтрализации чехов — географически страна стояла на пути любой экспансии. К тому же на территории Чехословакии проживало немногим более трех миллионов этнических немцев, в большинстве своем — в пограничной Судетской области.

Гюнтер Лангер, которому в 1938 году едва исполнилось 24, был одним из тех судетских немцев, которые считали, что их притесняют в Чехословакии: «Немецкий бизнес подвергался бойкоту, и это довело нас до ужасного состояния…» В деревне, где большинство населения было немецкого происхождения, «у нас был начальник почты — чех, учитель — чех, председатель — чех [орган местной власти], дворники — чехи — все эти должности были немцам недоступны. Понимаете, а раньше их всегда занимали немцы… И это еще не все, что они [чешские власти] делали, — они, пользуясь крайней нуждой немцев, разными посулами заманивали немецких детей в чешские школы. У них это называлось „отлавливать немецкие души“ ‹6›.

Нацисты уже несколько лет поддерживали судетских немцев в их стремлении к большей автономии в рамках чешского государства, и вскоре после аншлюса Гитлер уже встретился с лидерами Судето-немецкой партии Карлом Франком и Конрадом Генлейном. Он дал им указание выдвинуть ряд заведомо невыполнимых требований чешскому правительству.

Поначалу казалось, что Гитлер не спешит довести „судетский вопрос“ до кризиса. Однако после того, как Великобритания и Франция предупредили немецкое правительство, чтобы оно воздержалось от военных действий по отношению к Чехословакии (по иронии судьбы — в ответ на ошибочный отчет о намерениях Германии), 28 мая 1938 года Гитлер созвал совещание в Берлине, в ходе которого объявил, что решение чехословацкого вопроса приобрело первоочередное значение. „Я полон решимости добиться, — заявил тогда Гитлер, — чтобы Чехословакия исчезла с карты Европы“ ‹7›. Личный адъютант Гитлера, Фриц Видеман, был „глубоко поражен“ ‹8›этими словами. Однако его реакция несравнима с эффектом, который речь Гитлера произвела на Людвига Бека.

За несколько недель до этого, 5 мая, Бек отослал служебную записку главнокомандующему сухопутными войсками Вальтеру фон Браухичу, обращая внимание последнего, что „безнадежно пытаться решить „чешский вопрос“ военным путем, не вовлекая в конфликт Англию и Францию“ ‹9›. И стоило Гитлеру открыто заявить о своих намерениях, как Бек вернулся к письменному столу сочинять очередное предупредительное послание, еще раз подчеркивая, что в случае вторжения в Чехословакию Германия рискует развязать „всеевропейскую, если не мировую, войну“ и что эта война „будет проиграна Германией“ ‹10›. Однако противостояние Бека планам Гитлера ослабляли два значительных фактора. Во-первых, Бек был согласен с тем, что само существование Чехословакии было серьезным препятствием на пути какой бы то ни было немецкой экспансии. За полгода до того он отмечал: „Покуда чешский аппендикс вдается в глубь нашей территории, мы не сможем вести войну“ ‹11›. Вторая проблема, с которой столкнулся Бек, занимательным образом перекликается с кризисом Штрассера 1932 года. Как и Грегор Штрассер, Людвиг Бек заявлял о своей невосприимчивости к харизме Гитлера. Теперь же он, как и Штрассер, был весьма разочарован тем, что не имеет прямого доступа к Гитлеру. В служебной записке, составленной после совещания 28 мая (и отправленной Браухичу 30 мая), Бек все еще вел себя так, словно участвует в „битве за фюрера“ ‹12› — как он сам писал в служебной записке за шесть недель до того. Как отмечал Манфред фон Шредер, дипломат в Министерстве иностранных дел Германии: „Даже Вайцзеккер [тогдашний статс-секретарь в Министерстве иностранных дел] полагал, что разговор непосредственно с Гитлером может дать положительный результат… Все считали, что с ним можно было бы ладить куда лучше, если бы его окружали разумные люди, а не все эти функционеры и прочие партейщики“ ‹13›.