Ольга Чайковская - Несравненная Екатерина II. История Великой любви

Впрочем, и предоставленное самому себе, оно как-то организовывается, объединяется – эти бесконечные празднества именин, смотрин, сговоров и свадеб, церковных праздников, даже сам обязательный обычай дворян наносить друг другу визиты, – все это та же тяга к объединению. Но есть тут и еще одна причина: при отсутствии газет и книг человек был единственным источником информации; умный, образованный, бывалый собеседник, разумный советчик ценились высоко (и действительно выполняли важные функции). Всякий новоприезжий означал надежду на новость и развлечение. Недаром харьковский губернатор, как рассказывает мемуарист Пишчевич, никому не давал лошадей, пока приезжий к нему не явится. «Сие делалось не ради какой-нибудь предосторожности, а потому, что он был великий охотник знать происходившее в других местах, и потому желал всякого приезжего видеть и изведать от его что ни есть». Конечно, дворяне собирались и для того, чтобы выпить-закусить, но все же могучее провинциальное гостеприимство, жажда ухватиться за гостя и обязательно «унять» его к обеду была во многом продиктована жаждой общения со всеми вытекающими из него выгодами.

Отметим попутно, что придворные балы екатерининской поры сильно отличались от балов времени Елизаветы Петровны – вспомним ее затею переодевать мужчин в женскую одежду, а женщин в мужскую, как ненавидели эти балы и те, и другие. Еще менее екатерининские балы и куртаги напоминают чудовищные ассамблеи петровского двора, когда ни один из участников не мог быть уверен, что не станет жертвой какой-нибудь издевательской царской шутки, что не поднесут ему «кубок Большого Орла», от которого он, ко всеобщей радости, свалится под стол (мы уж не говорим о той опасности, которой подвергались дамы на подобных царских увеселениях).

Екатерининское время веселилось красиво и благопристойно.

В своем наставлении сыну Павлу Строганов просит его помнить, что есть Бог на небе и что он, Павел, должен быть «добрым русским, подчиняться требованиям страны», где родились его предки. Сам же он не только «подчинялся требованиям страны» – всеми силами служил он ее культуре. Просветитель, привезший из-за границы огромные ценности мировой культуры, организатор строительства зданий, которые стали гордостью русского искусства, меценат, давший возможность работать многим художникам, архитекторам, писателям, музыкантам, открывший дли них двери своего дворца-музея. И, наконец, «веселитель народа». Когда Демидов выезжал цугом, в карету его были запряжены рядом огромные кони и крошечные пони, и при этом все в очках, более всего он тешил этим свое тщеславие. Когда же Строганов открывал для публики свои сады, он веселил людей, учитывая вкусы разных сословий и групп.

Последние десять лет жизни Строганов был занят строительством Казанского собора (тут работала бригада во главе с Воронихиным). Все мысли, все силы его были заняты строительством, он, уже очень старый, проверяя работу, сам лазил по лесам; на освящении собора (была ужасная погода) простудился, в том же соборе его и отпевали. Говорят, последними его словами были: «Ныне отпущаише раба своего, Господи». Он действительно сделал для России все, что мог сделать, не уступая в том своему другу Сиверсу.

«Был русский вельможа, остряк, чудак, – писал о Строганове К. Батюшков, – но все это было приправлено редкой вещью – добрым сердцем». Эта сердечная доброта соединялась с огромным общественным темпераментом.

Екатерина умела выбирать себе помощников.

Александр Бибиков – тоже одного поколения с Екатериной – потомственный военный инженер (его отец – инженер-генерал-поручик), участвовал в Семилетней войне, прославился своим подвигом – разбил и взял в плен прусского генерала. При Елизавете вышел в отставку, при Екатерине снова призван на службу и получил два поручения – оба отличались крайней сложностью и свидетельствовали о полном доверии императрицы.

Первое, уже нам известное: подавление волнений на заводах Казани. По свидетельству современников, Бибиков это задание выполнил с честью – вступил в переговоры с мятежными работниками заводов, разбирался с их жалобами, старался успокоить и примирить. У нас, видевших, как выполнял подобное поручение и общую для них инструкцию Екатерины Вяземский, посланный на Урал, есть основания верить этим сведениям (тем более что по характеру своему, сколько могу судить, Бибиков и глубже и мягче Вяземского). Нас будет интересовать второе поручение, данное Бибикову Екатериной, – оно было особого рода, требовало быстрого ума, дипломатического таланта, а главное, душевных качеств самой высокой пробы.

Речь идет о Брауншвейгском семействе, трагическая судьба которого волновала современников и была предметом острого любопытства историков; многие из них, и Пушкин в том числе, пытались получить документы, связанные с этой семьей, но бумаги эти были за семью печатями.

Мы помним, что Елизавета, ворвавшись ночью в покои правительницы Анны Леопольдовны, сама вынула из колыбели императора Ивана VI, со слезами на глазах поцеловала его и отдала солдатам. Нетрудно представить себе, что делалось в ту ночь во дворце, когда вся семья правительницы была арестована (и в сумятице, в панике младшую дочь брауншвейгской четы уронили на лестнице).

Правительницу мы можем видеть на портрете, который написан Вишняковым. Это странный портрет: Анна Леопольдовна в какой-то непонятной одежде, не очень ясно, что у нее на голове, почему так неловко перекрещены ее руки, – по идее, они должны были бы лежать на коленях, а они как-то неуклюже висят в воздухе перед животом. Но нынешние искусствоведы с помощью рентгена разъяснили, в чем тут дело. Вишняков писал Анну в те дни, когда правительница была у власти: она в богатом платье, в дорогом уборе, и левая рука ее вовсе не лежит на животе, но обнимает сына. После падения Анны Леопольдовны портрет почему-то не был уничтожен, его переписали, она на нем уже не правительница, и сына у нее уже нет. Но рентген позволяет хорошо рассмотреть Ивана VI – совсем не таков, каков он на официальных портретах (недвижной куколкой в царских одеждах), это милый скуластый мальчик, очень живой. Несчастный ребенок путешествовал теми же путями, что и его родители (к нему был приставлен майор), несколько лет (как и родители, но отдельно от них) жил в Холмогорах, а потом его перевезли в Шлиссельбург в такой тайне, что сам комендант крепости не знал, кто такой сей узник; инструкция, данная начальником Тайной канцелярии А. И. Шуваловым (тем самым, кто был приставлен к Екатерине, когда та ждала ребенка), предписывала в случае неповиновения сажать арестанта на цепь и даже бить его плетью. В своем указе Петр III предписывал: если арестанта попытаются освободить, «живого его в руки не давать». Инструкция, данная уже при Екатерине Н. И. Паниным, предписывала в случае подобной попытки «арестанта умертвить, а живого никому его в руки не отдавать» – историю с Мировичем мы знаем. О судьбе Брауншвейгской семьи почти ничего известно не было, кроме того, что жили они на Севере, в Холмогорах (близ Архангельска, недалеко от Белого моря), сама Анна Леопольдовна умерла, оставались ее муж герцог Антон-Ульрих и четверо детей.