Даниил Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Подвернулся тут Орлов 44: горлодер и ябеда. Мы яво стали выдвигать. Только он вскорости оказался прохвостом.

А было такое дело: я знал, што Пуришкевич на меня наскакивает. И надо было сделать так, чтобы Папа от яво отвернулся.

А я знал, што Папа об ем говорит: «Он сердцем предан Престолу», и лишь надо было Папу сбить с панталыку. И тут я порешил подвести таку махинацию под Пуришкевича, што он, мол, первый клеветник на Маму и што яво надо «убрать»… аль хоть в зубы дать…

Еду я вечером от Калинина. Свиделись с ним в Северной Гостинице у Соловчихи. Еду. Извозчик дурак попался. Мой мотор отпустили. Слышу, догоняет кто-то… кричит: «Стой!»

Извозчик, дурак, остановился. Подъезжает кто-то, я сразу и не разглядел, и прямо в меня глазами впился… Вижу – Пуришкевич. Глаза кровью налиты.

«Што надо?» – спросил.

А он сквозь зубы: «Подлец! Хам! Удирай, а то убью!» – и так быстро унесся… Его кучер стеганул лошадей… А мой дурак растерялся…

С того разу… было это уже после Покрова… порешил я яму язык подрезать… Говорил с Калининым… Он и посоветывал чрез Орлова же обделать.

Орлов к тому времени Маме таку песню представил… так напел, што дале идти… вся, мол, Рассея царицу почитает, как заступницу за Церковь Православную. Што за Царя все молятся, только опасаются, как бы не осилили враги: жиды и революционеры… Вот.

Узнав тако, прочитав эти брехни, передал их Маме… Я велел Маме дать яму не в счет 5000 рублей… Штобы он, как знает, их раздал, штоб укрепить любовь к Маме в народе! А когда отдал яму эти деньги, то сказал: <���…>

«А вот, – говорю, – получишь пять, еще десять получишь… и большу честь… Слухай… Устрою тебе свидание с Папой…» Он даже привскочил… поклонился в ноги…

«Так вот, слухай. Будешь с Папой, ты яму пой про то, што повсюду слушок идет, што только от правых одна радость… спасение царя и отечества… и што будто не все правые одинаково понимают сие».

«Как же, – грит Орлов, – своих, што ли, хаить?»

«А вот, слухай… тут помяни, што, мол, Пуришкевич хоча и правый, а может, лютый враг ежели не царя… так царицы… Што он в злобе на нее: может, готов весь царский корень извести… Потому, грит, како может быть дите – от пешки… да еще распутной… 45Ну и все такое… Понял?»

«Как не понять… – грит, – только как таки слова сказать? А вдруг разгневается?»

«Не бойсь! В большие люди выйдешь!»

Долго яму говорил. Настроил парня. Через неделю… яво Папа в Ставке принял. Боле часу с им говорил… обласкал…

Заявился шельмец… Спрашиваю, говорил ли? «Ужо, – говорит, – так яво распечатал, што Папа в злобе обещал все разобрать… Ужо жди!»

Поверил шельмецу. Сказал Калинину… Тот яму еще 10 000 выдал. Без счетов, значит, «на особые дела». Ждем.

Только с неделю прошло. Был Калинин в Ставке, опосля доклада говорил про Думу, што, мол, и левые, и правые злобу сеют… што закрыть ее, Думу-то, надо!

А Папа слушал, слушал и грит: «Вот вы, А. Д., все говорите, што не только левые, а и правые супротив нас идут, а вот был у меня Орлов. Уж, поистине, наш верноподданный, и вот сказал: „Не верьте, Государь, ежели на правых брешут, особенно ежели на Пуришкевича… Он, хоча в горячности и скажет како слово, одначе, – говорит, – он первая престолу заступа… Умрет за Царя-батюшку и Царицу-матушку!“» Вот…

Как узнал я… Так решил три шкуры с подлеца спустить… Заявился к нему… а в руках у меня статуя – тяжеленная…

«Ах, ты, – говорю, – прохвост… Сукин сын, так-то ты дело сделал?» А он говорит: «Нет моей вины… Я, – грит, – действительно говорил про Царя-батюшку и про яво матушку!» – «Про каку таку матушку?» – говорю.

«Чего лаешься… Ведь у нас две царицы, а я яму про матушку-царицу, про явонную матку!»

Вот шельма…

Одначе я разок смазал яво! И бороды клок рванул… Потом плюнул… Одначе боле ни гроша не велел давать… И Калинину сказал… при мне боле не говори об ем. Вот.

Был у меня посланец от Трепова. Говорит, что завтра мне с ним повидаться надо… Надо, так надо… Свиделись. Стал он вокруг меня петухом шагать… И то не ладно, и другое нескладно… Чего уж там? Вижу: человека мысля жмет, а сказать спроста боится. Дай, думаю, колупну, чего надо?

Говорит он: «Ежели ужо ты главная сила, то должен умеючи обставлять дело… Не подпущай дураков и шарлатанов, а то сам с ими бултыхнешься».

«Так. А ты прямо сказывай – какой сапог жмет? Кого убрать надо?»

«А надо, – грит, – убрать… или совсем не допущать к Папе Калинина…»

«Так… А кто мне сие расскажет, почему он – не гож?»

«Не гож потому, что больной, потому што мошенник, потому што пустобрех… а главное, потому што его Дума оплюет… а как оплеванным работать будет?»

«А мне с ним не свататься. Дума ошельмует, я приласкаю…» Вот.

«Одним словом, – грит, – Г. Е., не годен он мне… Мне, понимаешь, мне неугоден… А за моей спиной не один банк стоит. Понимаешь?»

«Так. А дале?»

«А дале? Хошь сто козырей, – наступил он на меня, – хоть попугай только его к…»

Молчу.

«Мало ста – полста добавлю».

«Так. Вижу, што не угоден тебе. Только ты пожди. С одним человеком потолкую… [ты] повидай меня через два дня…»

Поладили… 16-го 46, в аккурат двенадцать, свиделись у Соловихи (sic! – И. Л., Д. К. )…

«Ну што, – говорит, – будешь дело делать?» – «Не. Тот не советует».

«Да кто – тот?»

«Кто? Да Государь наш. Я яму поведал, што ты за сто козырей купить хотел место Калинина…» Вот.

Он ажно позеленел… Подскочил…

А я яму: «Не прыгай. Хоть выпить – пей! Хоть гулять – девки есть… А не то – дверь открыта…»

Выпил стакан… и, ни слова не говоря, вышел.

Прихожу опосля к Калинину и говорю: «Вот ты мне в каку монету стал… Так штоб без ошибочки…»

«А чего, – грит, – желаешь?»

«Пока што, – говорю, – надо мне кое-что в Синоде перестроить. Ну, это пустяки. А главное, надо, штобы без меня к Маме не соваться». Вот.

Как ошалелый приехал ко мне Калинин. Глаза – как свечи. Руки – в огне. По комнате котом кружит. Начнет про дело, кинется на другое. Быстро, быстро так кружит по комнате. Гляжу на него, а в голове, как мельница, шумит. Все одно вертится: дударь, дударь, дударь!.. 47Как же он править-то будет? Как он Рассею поведет?

А он тошно понял, об чем я мыслю, и говорит: «Ничего не бойся, ни об чем не думай. Теперь все хорошо будет. Рассея спасена. Слава Богу, спасена».

А кто же ее спас, чем спас?

«Я, – говорит, – я спасу Рассею. У меня есть план накормить Рассею, накормить армию. А когда все будут накормлены – мы победим. Мы – победим».

«Значит, еще воевать надо?» – спрашиваю я яво.

Хоча помню, што три дня тому назад он мне говорил, што спасение Рассеи в том, штобы скореича подписать мир. Тогда он тише, чем теперь, говорил об том, што сколько бы ни отдали немцу при совершении мира, это все будет дешевле, чем еще воевать. «Война, – кричал он, – ведет к нищете, нищета ведет к революции…»