Анатолий Максимов - Главная тайна ГРУ

Такова была цена только одной моей фразы: «Хрущев войны не хочет!» Конечно, были у американцев и другие источники, в том числе и официальные, но я числился в тот момент в реестре их агентуры ценным источником. Они поверили, а мы выиграли партию с МБР и Кубой.

Согласно легенде слежку я «обнаружил» за собой в начале 1962 года, но поскольку КГБ вел наблюдение за многими должностными лицами, то «не усмотрел» в этом ничего особенного. В этом я с Джибни согласен. Но «обнаружение» НН — это этап в работе нашей стороны с моими «коллегами»: их подводили к мысли о моем невыезде на Запад. Джибни пишет: «…осторожный человек сразу же залег бы на дно. Например, уже в июле Пеньковский мог предупредить западные спецслужбы, что он на некоторое время прекращает с ними связь. Кроме того, он должен был бы сразу уничтожить все компрометирующие его предметы, хранившиеся в домашнем тайнике…». И вот Джибни «мою халатность» сваливает на мою самоуверенность и пренебрежение чисто по-гречески опасностью… из-за чувства собственного достоинства. Так он объясняет действия, грозящие смертельным исходом, профессионала со значительным оперативным и жизненным опытом?!

По роду работы и жизненным правилам мне больше подходит позиция главы ГРУ (в 1934 году — разведуправление) Яна Берзиня, талантливого руководителя военной разведки. Его высказывание приводит Джибни: «В нашей работе дерзость, бесстрашие, риск и решительность должны сочетаться с осторожностью. Такова диалектика нашей профессии!» Но Джибни говорит, что я забыл об осторожности? Как дитё мыть руки?! Все — с точностью наоборот: это качество и другие, в словах Берзиня, пригодились мне в работе с ЦРУ и СИС, особенно осторожность. Легенда, что сотрудники КГБ обнаружили в недрах архивов якобы факт службы моего отца в Белой армии, сработала в адрес Запада — и я стал невыездным.

Со слов ЦРУ и СИС, Джибни рассматривает причины интереса ко мне со стороны КГБ. Значит, мои «коллеги» все же анализировали свой собственный провал? Но где же они были раньше? Почему не оставили меня в Париже? И снова я нахожу тот же ответ: им нужен был даже провал их «ценного агента»… для поднятия собственного престижа. Почему так?

Частые встречи с Винном(подчеркнуто) — их было множество. Сам он проходил в качестве моей «доверительной связи» по линии ГРУ. Джибни говорит, что якобы ГРУ готовило вербовку Винна. Тогда почему западные «коллеги» не помогли мне приобрести источника в лице Винна еще во время моего первого посещения Англии? Я ведь предлагал. Вернее всего потому, что агент-подстава — хлопотливая штука, требует уйму согласований с другими ведомствами, и СИС понимала, что его «информацию» из недр английской разведки аналитики ГРУ быстро обнаружат. А может быть, и не нужна была вербовка? Винн был глубоко зашифрованный сотрудник СИС. Иначе чем объяснить тот факт, что он позднее попал в ситуацию Питера Райта, который вынес «сор из избы», опубликовав, как и Питер, собственную книгу о работе с Пеньковским. И все же — это камень в мой огород.

Подарки и сувениры на бо́льшую сумму, чем та, что полагалась мне во время визитов за рубеж. Но суммами могли располагать мои «связи» в Москве. «В высшем свете» это было обыденно для сотрудников ЦК, Минобороны и других лиц верхушки. И это еще один камень.

Повышенное внимание к моим контактам с британскими и американскими диппредставителями.Но это была хорошо прикрытая моя работа по линии ГРУ. Еще один камень.

Винн мог быть шпионом(так о нем думали в КГБ). Но это уже конфликт мнений и заботы внутри КГБ-ГРУ, ибо последнее «застолбило» Винна за собой. Камень опять налицо.

Не должен был остаться незамеченным мой выход на огромное количество материалов в спецбиблитекеМинобороны и ГРУ. Причем явно не имеющих отношение к моим прямым функциональным обязанностям. Об этом КГБ мог узнать чрезвычайно легко — буквально после моего первого визита в такую библиотеку. Значит, я мог работать под контролем КГБ с первого дня контактов с Западом. Это камень огромного веса!

КГБ должны были насторожить связиПеньковского — влиятельные высокопоставленные друзья. Цепочка: друзья — Пеньковский — Запад. Это близко к истине, но КГБ обязано сомневаться и проверять. Ведь связи — это источники информации, возможно, невольные даже внутри страны. Значит, я должен был быть, даже без подозрений, в поле зрения нашей контрразведки. Еще один камень.

При возникновении неясностейКГБ вел себя осторожно. Если сомневался, то искало доказательства, которые могли перерасти в подозрения. А подозрения — это право получить разрешение на обыск в квартире, причем разрешение на уровне высшего руководства КГБ. Камень — ого-го! Дома хранился, как говорят на Западе, «шпионский набор».

Реально ЦРУ и СИС должны были сами просчитать варианты первый, второй, третий, шестой — в них Пеньковский хорошо прикрыт, а значит, защищен своим ведомством ГРУ и ГШ Минобороны. С их точки зрения — это вовсе не камни в мой огород. Четвертое и шестое и, как следствие, седьмое — это реальная угроза «агенту» в моем лице. Это уже «глыбы» с набором возможных аргументов перед старшими чинами в КГБ и затем (седьмое) — прямые доказательства.

Верно говорит Джибни: «…они должны были обыскать его рабочий стол (в доме). И как только они вскрыли заветный ящик, все стало ясно! Но когда это произошло, никто не знает…». Я знаю: задел был сделан еще в 1957 году, в Турции.

«Суммировать накопленную информацию», пишет Джибни, нужно было не в КГБ, а в ЦРУ и СИС, чтобы не оказаться в плену иллюзий в моих частных намерениях. Обижает Джибни нашу контрразведку, когда говорит, что на согласование вопросов о подозрениях в отношении Пеньковского — Винна уходило много времени. Когда было нужно, то на согласование уходили не дни, а часы. Это я констатирую как офицер военной разведки из другого «конкурирующего» ведомства.

Теперь о суде.Джибни пишет: «…сам факт проведения этого суда уже сам по себе удивляет, так как других офицеров Советской Армии, уличенных в шпионаже, сразу же расстреливали…». Вполне могло быть и так. Я имею в виду наше «дело». «Расстреляли бы» и в прессе сообщили, как о казни некоего П. — так сделали с Поповым.

Но этапность и стратегический замысел операции по дезинформации Запада требовал серьезных подтверждений. Потому и был «суд»! И «доказательства» в сверхсерьезном предательстве, а значит, информация от предателя была ценной.

На суде Запад (кому это было нужно) понял, что Винн не мог рассказать ничего существенного — он был всего лишь связным и о содержании передаваемых за рубеж материалов не мог знать. На «суде» я дал понять, что Винн сознался не во всем.