Александр Шубин - Диссиденты, неформалы и свобода в СССР

Пожалуй, наиболее типичным было отношение к диссидентам, описанное в другом месте воспоминаний Е. Боннэр о диалоге со случайным попутчиком: «„Боннэр Елена Григорьевна“, — и вижу, он руку не мне, а к двери протянул, закрыл, и полушепотом: — „Та самая?“ — „Да, та самая“. — „Никогда не подумал бы“. — „Недостаточно страшна для той, о которой читали?“ — „Пожалуй“… На мой вопрос, как он может верить тому, что писал Яковлев, отвечает вопросом: — „А как не верить, на основании чего?“… Он говорит, что думает, что теперь в стране все по другому, но, когда говорит это, видно: он не меня — себя убеждает. В разговоре с ним все время было у меня ощущение: вот еще немного, совсем немного, и что-то в нем прорвется, перестанет он сам себя утешать ложью. Но — не прорвалось» [773].

На отношение общественно активных людей к диссидентам может пролить свет закрытая информация об откликах читателей «Правды» на высылку Сахарова в Горький. В январе-феврале 1980 г. 384 авторов писем одобряли это решение, 14 призывали власти отговорить академика от его ошибочной позиции и интересовались, чего же он все-таки добивается. 18 человек отважились поддержать академика, причем читатель Андреев написал, что «его мужество вызывает сочувствие» [774]. «Такое письмо в газету требовало определенного мужества. Мой друг Леонид Романков, ныне депутат Законодательного собрания Петербурга и член городского политсовета Демократического выбора России, а тогда сотрудник телевизионного института и участник „периферии“ диссидентского движения (позднее подвергся обыску и добровольно-принудительному увольнению в 1982 г.), в 1980 г. после высылки Сахарова написал в „Известия“ письмо в его защиту — более или менее осторожное. Ему никто слова худого не сказал, но вскоре без объяснений лишили „секретного допуска“ [775], — рассказывает В. Прибыловский.

В 1981 г. диссиденты провели опрос отношения к Сахарову 853 человек, принадлежащих к самым разным слоям населения, но преимущественно проживающих в Москве. Большинство рабочих, принявших участие в беседах (56 %), не могли сформулировать свое отношение к Сахарову. 12 % считали его врагом народа, а 12 % полагали, что он очень важен для страны. Еще 8 % относились к нему хорошо. Из инженеров и научных сотрудников 15 % считали, что Сахаров вреден стране, а 44 % относились к нему положительно, и еще 19 % считали, что он очень важен. Трое представителей этой категории (1 %) считали Сахарова героем. Наибольший разброс мнений, как и надлежит, представила гуманитарная интеллигенция, но с некоторым уклоном в положительные оценки. В среде молодежи 15 % опрошенных считали Сахарова врагом народа, а 34 % — относились хорошо. Наиболее острое неприятие, что тоже закономерно, выразили руководители (40 % — враг народа, 22 % — бесполезен, с жиру бесится, 12 % — полезен, 20 % — очень важен) и члены КПСС (48 % — враг народа, 16 % — вреден), но и здесь положительные высказывания составили 24 % опрошенных [776]. При оценке этих данных нужно иметь в виду, что среди опрошенных велик процент людей, не впервые соприкасающихся с диссидентством. Но все же эти данные подтверждают, что советское общество давно стало разномыслящим.

Участники диссидентского движения воспринимали его как объединяющий, структурообразующий стержень „общественности“ СССР: „Нам кажется, что это движение в течение последних двух десятилетий занимало центральное положение среди других течений и было для них объединяющим…“ [777]Это мнение очень далеко от действительности. Большинство участников „других течений“ относились к диссидентам в лучшем случае с любопытством, а чаще насторожено или враждебно. Конфронтационный стиль диссидентов отталкивал неформальное движение (экологическое, культурозащитное, педагогическое, значительную часть песенного), которое просто не смогло бы действовать, если было бы уличено в связи с оппозицией. И позднее радикализм диссидентов еще долго, вплоть до 1988–1989 гг., будет встречать отторжение среди значительной части неформалов. Да и для большинства диссидентов неформалы были органической частью опостылевшей советской действительности. Однако в условиях кризиса оппозиции начала 80-х гг. часть периферии диссидентского движения перешла к неформальным методам работы, предполагавшим возможность соглашения с властями.

Постепенно структура диссидентского движения усложнялась и приобретала устойчивость. Неформальный романтический стиль сменялся профессионализацией. Сахаров писал об изменениях, которые произошли в движении с начала 70-х гг.: „Это было, как кажется сейчас, время незамутненных ничем личных и общественных взаимоотношений в диссидентском кругу… Большинство диссидентов работало тогда на государственной службе — их еще не выгнали, и это было единственным источником их существования… Никому не приходило даже в голову делить своих друзей на „христиан“, или „сионистов“, или „правозащитников“. Эти разделения наметились только потом… Никто из диссидентов не стал еще своего рода „профессионалом“ (я не хочу никого упрекать сейчас — причиной появления „профессионализма“ являются жесточайшие репрессии властей: увольнения с работы, бесправное положение вышедших из заключения, вынужденная эмиграция и многое другое). В общем, период тот воспринимается как нечто молодое, чистое, нравственное“ [778].

В 70-е гг. появились устойчивые источники финансирования. Большую роль в этом деле сыграл Русский фонд помощи политзаключенным, созданный Солженицыным перед эмиграцией. По данным „ХТС“ за три года фонд распределил 270 тысяч рублей (из них 70 тысяч собрано в СССР), помощь была оказана полутора тысячам семей [779].

Затем подключились и другие фонды. Средства шли из-за рубежа, но это было естественно и непредосудительно само по себе — ведь не Запад инициировал правозащитную активность, а советское государство и недовольное нарушениями прав человека часть интеллигенции. Запад давал деньги на то дело, которым правозащитники занимались бы и бесплатно.

„Немецкие деньги“ — аргумент примитивных мещан, с помощью которого они пытаются понять мотивы людей, стремящихся изменить мир к лучшему. Нужно как то опустить проблему до своего, мещанского уровня понимания. Если нет „немецких денег“ — значит это сумасшествие. Но уж больно деловито действует оппозиция. Значит — за деньги.

Диссиденты ассоциировали свои интересы с западными не из-за денег. Они психологически сблизились с Западом до появления этих и без того скромных денежных средств, позволявших профессиональным диссидентам вести образ жизни люмпен-интеллигента. Запад („мир“) был единственной силой, которая явно и последовательно защищала диссидентов, к которой можно было обращаться „за правдой“, как раньше апеллировали к ЦК. Раньше добрый начальник жил в обкоме и в Кремле. А теперь выяснилось, что там — злые начальники. Значит добрый — за морями.