Борис Соколов - Берия. Судьба всесильного наркома

Судя по времени пребывания Какучаи на посту министра внутренних дел Грузии, эта анонимка поступила в Москву в конце марта или в начале апреля. Она сама по себе свидетельствует, сколь сложным было положение Берии и его ставленников в системе МВД, где им противостояли сплоченные группировки ставленников Игнатьева и Абакумова. Хрущев и Маленков, судя по всему, автора анонимки искать не стали, но совету неизвестного доброжелателя из рядов грузинского МВД последовали и убрали Лаврентия Павловича не только из руководства союзного МВД, но и из жизни тоже. Однако перед этим, возможно, они, демонстрируя коллективное руководство в действии, ознакомили с текстом доноса самого Берию, что повлекло за собой замену Какучавы Деканозовым. А саму анонимку Георгий Максимилианович и Никита Сергеевич сохранили. Она пригодилась им тогда, когда потребовалось доказать намерение Берии использовать органы МВД в качестве орудия для борьбы за власть. Кроме того, здесь был намек на связь Берии с грузинскими с меньшевиками, что также пригодилось для обвинения Берии в "буржуазном перерождении".

Лаврентию Павловичу также поставили в вину инициативу по возвращению в Грузии эмигрантов-меньшевиков. По его инициативе в начале 1945 года Шария выезжал в Париж для переговоров с грузинскими эмигрантами о признании ими Советской власти, а также о возврате музейных ценностей, вывезенных ими из Грузии. Среди партнеров Шарии по переговорам был и бывший министр иностранных дел меньшевистского правительства Грузии Е.П. Гегечкори, дальний родственник жены Берии. Через год эти переговоры продолжил секретарь ЦК компартии Грузии И. Тавадзе. В результате 26 мая 1947 года Политбюро ЦК ВКП(б) по предложению ЦК компартии Грузии приняло постановление "О возвращении грузинских эмигрантов из Франции", разрешавшим 59 эмигрантам вернуться в СССР".

Соблазнительно было бы увидеть здесь начало принципиальной линии Берии на достижения соглашения с националистическими кругами в республиках. В 1953 годах она выразилась в попытках Берии достичь какого-то консенсуса с украинскими и прибалтийскими националистами. На июльском пленуме 1953 года глава правительства Грузии В.М. Бакрадзе утверждал: "Вся эта возня, которую затеял Берия с грузинской меньшевистской эмиграцией… я всегда душой был против этого. Я тогда говорил Чарквиани (первому секретарю ЦК компартии Грузии в 1938–1952 годах. — /Б. С./): "Слушайте, бросьте это бандитское отребье, кому они нужны в Грузии". Возятся с меньшевистской грузинской эмиграцией, с тем чтобы сюда доставить. Мне кажется, что в свете сегодняшних фактов и того, что выяснилось в отношении Берия, эта затея не случайна".

Однако вряд ли в действительности шаги по репатриации грузинских меньшевиков были личной инициативой Берии. Тогда, в конце войны и в первые послевоенные годы линия на возвращение эмигрантов была частью сталинской политики. Она призвана была продемонстрировать всему миру, что, под впечатлением от достижений советского народа, победившего в Великой Отечественной войне, на родину готовы возвратиться даже бывшие заклятые враги Советской власти, которых она, в свою очередь, готова простить. И переговоры о возвращении велись отнюдь не только с грузинскими эмигрантами, но и с русскими, армянскими, украинскими… Тот же Константин Симонов во время своей поездки в Париж, например, безуспешно пытался склонить к возвращению нобелевского лауреата Ивана Бунина.

Вскоре после прихода в МВД, 4 апреля 1953 года, Берия издал приказ "О запрещении применения к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия". Там, в частности, говорилось:

"По указанию руководства министерства государственной безопасности СССР избиения проводились в оборудованных для этой цели помещениях в Лефортовской и внутренних тюрьмах и поручались особой группе специально выделенных лиц… с применением всевозможных орудий пыток.

Такие изуверские "методы допроса" приводили к тому, что многие из невинно арестованных доводились следователями до состояния упадка физических сил, моральной депрессии, а отдельные из них до потери человеческого облика.

Пользуясь таким состоянием арестованных, следователи-фальсификаторы подсовывали им заранее сфабрикованные "признания" об антисоветской и шпионско-террористической работе.

Подобные порочные методы ведения следствия направляли усилия оперативного состава на ложный путь, а внимание органов государственной безопасности отвлекалось от борьбы с действительными врагами Советского государства".

Берия потребовал:

"Категорически запретить в органах МВД применение к арестованным каких-либо мер принуждения и физического воздействия…

Ликвидировать в Лефортовской и внутренней тюрьмах организованные руководством МГБ СССР помещения для применения к арестованным физических мер воздействия, а все орудия, посредством которых осуществлялись пытки, уничтожить.

С настоящим приказом ознакомить весь оперативный состав органов МВД и предупредить, что впредь за нарушение советской законности будут привлекаться к строжайшей ответственности, вплоть до предания суду, не только непосредственные виновники, но и их руководители".

Как мы прекрасно помним, сам Лаврентий Павлович в 30-е годы и в Грузии и в Москве "порочные методы следствия" применял вовсю. А тут такая метаморфоза. Чем ее объяснить. Думаю — природным прагматизмом Лаврентия Павловича, да еще, как это ни покажется странным, страх за собственную шкуру.

Опытный профессионал, Берия отлично понимал, что пытки к подследственным имеют смысл только в двух случаях. Во-первых, если посредством мер физического и психологического воздействия от арестованного можно получить информацию, поддающуюся объективной проверке, как-то: место расположения тайника если номер банковского счета и т. п. И, во-вторых, — когда следователь знает, что обвинения против подследственного вымышленные, и только кулаком или дубинкой, пыткой карцером-холодильником или лишением сна можно добиться от них признания. Второй вариант был наиболее распространен в практике НКВД-МГБ со второй половины 30-х и вплоть до начала 50-х.

Лаврентий Павлович рассуждал вполне здраво: если придется колоть реальных врагов, подозреваемых в шпионаже или заговоре или иных преступлениях, выбивать из них явки, пароли, тайники, то чекисты и милиционеры этим все равно будут заниматься, несмотря ни на какие приказы, и без всяких прокуроров — еще тогда, когда подозреваемый считается еще не арестованным, а только задержанным. Но в то же время Берия искренне верил, что фальсифицированных политических процессов больше не будет. Он думал, что со смертью Сталина члены высшего политического руководства получат гарантии того, что из-за разногласий и споров их будут только снимать со своего поста, но не арестовывать и не расстреливать. Берия надеялся, что, уцелев при Сталине, в последние месяцы жизни которого он каждый день мог ожидать ареста, теперь будет жить долго. Но горько просчитался. Товарищи по Президиуму ЦК предпочли принести Лаврентия Павловича в качестве последней жертвы, чтобы потом уж точно в случае отставки заменить себе пулю на персональную пенсию. Лаврентий Павлович стал последним из членов Политбюро, кто был осужден на политическом процессе. В дальнейшем уже не расстреливали ни членов "антипартийной группы" Молотова, Кагановича и Маленкова, неудачно выступивших против Хрущева. Не стали расстреливать и самого Хрущева, против которого на этот раз весьма удачно выступил Брежнев, Косыгин, Суслов и другие члены Политбюро. Единственное, что помогло Лаврентию Павловичу после ареста из его собственных нововведений, стал как раз приказ о неприменении мер физического воздействия к арестованным. Нет никаких свидетельств, что Берию били. Но вряд ли это было вызвано трепетным отношением членов Президиума ЦК к приказу своего поверженного коллеги. Просто выбивать из Берии признание в организации никогда не существовавшего заговора не было нужды. Процесс с самого начала предполагался закрытым (даже на пленуме, где его шельмовали, Берии, в отличие от Бухарина и Рыкова в 1937 году, присутствовать не дали), да и нет уверенности, что Лаврентий Павлович в действительности дожил до его начала.