Карина Кокрэлл - Легенды и мифы мировой истории

Когда-то Петроний служил в кавалерийской когорте батавийцев, во время завоевания Британии Клавдием отличился и был назначен декурионом [85] . Он честолюбиво мечтал, что это – только начало. Но десять лет назад мятежники Каратака, напав ночью на казармы, пронзили ему копьем бедро. С тех пор Петроний сильно хромал. О кавалерийской будущности пришлось забыть, он стал сборщиком податей. И, как и все сборщики, существом не особенно уважаемым. А потому был очень зол на свою судьбу и на этих кельтов.

В деревне иценов он оказался впервые – Прасутаг обычно сам отвозил налог в курию. Народу в деревне оставалось немного: в тот день в городке Вента Иценорум был ярмарочный день, и в такие дни, особенно утром, округа словно вымирала – все были там. Прокуратор это прекрасно знал, поэтому и отправил Петрония именно в это время и велел поторопиться.

Римляне спешились у хижины с самой высокой соломенной крышей. Слуги – хоть и вооруженные, но их не более пяти, отметил Петроний, – приняли лошадей.

Хозяева, видно, куда-то собирались: у коновязи нетерпеливо переминалось несколько оседланных лошадей, в седельных сумках – поклажа.

На крыльце появилась высокая женщина.

Прокуратор Цат сказал, что должница – вдова, и Петроний думал, что он встретит старуху, а тут перед ним стояла очень статная, совсем нестарая еще женщина с ослепительно белой кожей и огромной копной огненно-медных вьющихся волос. Одета она была как все женщины бриттов из тех, кто побогаче: синяя свободная шерстяная туника, такой же плащ с круглой массивной золотой застежкой. Петроний отметил, что застежка – точно золотая.

На шум из дома выскочили две высокие тонкие девочки. Та, что помладше, была такой же рыжеволосой. Увидев чужих, они тут же спрятались за спиной матери.

У женщины на лице не было страха, словно к дому подъехали гости, а не отряд из десятка вооруженных мужчин. И она посмотрела на Петрония взглядом, от которого ему – на секунду, не более, – почему-то стало не по себе. И в его ушах словно снова прозвучали слова Дециана Цата: «Ты выполняешь личный приказ губернатора Светония. Этот случай мы должны сделать показательным, чтоб и остальные кельтские вожди приготовились отдавать свои долги и знали, что пощады – не будет. Эти дикари уважают только силу. Возьми вооруженный отряд, на случай если ицены будут сопротивляться. Сколько их там, в деревне, а не на ярмарке, неизвестно, но должно быть немного. Баба Прасутага мнит себя вождем. Проучи. Ну да сам знаешь… Нет, убивать не стоит, – уточнил он, когда Петроний, вопросительно приподняв брови, провел себе ладонью по шее. – Убивать точно не стоит. Да, и помни: она – вдова». Петроний понял, что имел в виду Цат: за изнасилование вдов законами Рима предусмотрено наказание. В мирное время, конечно, но ведь сейчас как раз и было мирное время.

Стоя перед женщиной, Петроний развернул данный ему прокуратором свиток:

– Именем Сената и римского народа тебе приказывается сейчас же уплатить по займу, данному твоему мужу Прасутагу от имени императора Тиберия Клавдия Цезаря Августа Германика. В противном случае дом, всё, что в доме, а также твои земли конфискуются за неуплату!

Сборщик податей говорил, мешая латинские и кельтские слова. Он вдруг почувствовал, что в нем разрастается и набухает слепая злость. Эти ицены – такая же мятежная сволочь, как все бритты. Как те, что искалечили его тогда в Камулодуне. Это из-за них, вместо того чтобы командовать сейчас кавалерийской алой, он таскается под дождем и снегом, собирая подати. Это из-за них он почти год валялся в канавах со всякой рванью и чуть не спился. И сдох бы, если бы его не увидел и почему-то не приказал подобрать на улице прокуратор Дециан. Всё – из-за них…

Боудикка старалась казаться спокойной, но прекрасно понимала: она и дочери сейчас – во власти этих вооруженных людей. Надо выиграть время: пока они будут грабить дом и подворье, люди начнут возвращаться с ярмарки, поднимут тревогу. Сборщиков – только десять… Она посмотрела в глаза Петрония и поняла, что тот свиток, о котором ей когда-то говорил Прасутаг и в котором он завещал свое имущество императору и ее дочерям, не имел для римлян никакого значения.

Она кивнула. Она отдаст всё. Даже оседланных коней.

Но сборщики налогов не торопились с грабежом. Это ее насторожило. Она не знала, как хорошо все рассчитал Петроний и как быстро управятся они со всем до возвращения иценов.

А Петроний вдруг неожиданно для самого себя потянулся к золотой застежке на ее плаще и – дернул. И в тот же миг невесть откуда взявшийся огромный пес огромным прыжком бросился него.

…Когда римляне зарубили слуг, а потом схватили ее девочек и стали рвать с них одежду, она кинулась на солдат волчицей. Ее бросили наземь, кто-то, чуть не отрывая ей голову, намотал на руку ее волосы. Свистнула плеть. Из прокушенной губы хлынула кровь, и во рту стало солоно. Закричали дочери. Снова засвистела плеть. Римляне смеялись…

Боудикка кусала губы. Она молча корчилась от боли на грязи двора, а плеть жгла и жалила – как мерзкая змея.

Она очнулась от какого-то стука. Оказалось, стучали ее зубы. Почти наступила ночь, но еще можно было различать предметы.

Она лежала у дороги, рядом высился дуб. И белели неподалеку обнаженные тела дочерей. Она сорвала с себя остатки изодранной одежды, только причинявшие боль, подползла к ним. Каждый вздох пронзал, как пика. Положила голову на истерзанную грудь одной, потом – другой девочки. Они дышали, сердца бились. И от них исходил непереносимый запах спермы. Она приподняла голову. Она узнала этот дуб. Она узнала дорогу. Совсем рядом шумела невидимая в темноте река. Боудикка поднялась и стала подтаскивать дочерей к реке – сначала младшую. Та открыла глаза и тут же затравленно сжалась в комок, словно не узнавая мать. Боудикка постаралась успокоить ее. А потом сказала, что им нужно войти в реку. Младшая вошла в темную воду, а Боудикка шла рядом и держала ее за руку. Дно было очень мягким, обволакивало ноги. Река была очень холодной, но родной: она принимала, она очищала.

– Мы пришли сюда умереть? – чужим, совершенно охрипшим голосом спросила дочь.

– Нет. Река очистит нас. Река – очистит…

Они стояли в реке обнявшись, мать и дочь – обнаженные, и соединялись с рекой, а их зубы стучали от холода. Дочь плакала. А на берегу рвало сестру. Боудикка вернулась за ней.

Она вдруг перестала чувствовать боль, холод. Она словно перестала быть существом из плоти и крови. Боги оставили ей теперь из всех чувств только два чувства – ярость и желание выжить.