Лев Вершинин - Гопакиада

Кончившись ничем, герилья 1734 года имела, однако, важные, далеко идущие последствия. Если ранее гайдамаки (после Верлановщины они себя называли только так, обидное слово «дейнеки» куда-то пропало) действовали на свой страх и риск, то с этого времени как-то само собой получилось так, что вместо лесных схронов и молдавских сел их основным тылом сделался «русский» клин на правом берегу. Сюда, в окрестности Киева, они отступали, когда прижимало, здесь отмаливали грехи, здесь, в церковных селах и монастырях пережидали зиму. Здесь — под присмотром запорожцев-пенсионеров, под старость принявших постриг, — обучались воевать «не по-детски», и здесь же находили инструкторов из числа запорожцев «действующего резерва», причем духовные пастыри нередко засчитывали «походы до панов» как монастырское послушание. Церковь приручала гайдамаков умно и умело, особенно с тех пор, когда переяславскую епархию возглавил епископ Гервасий Линцевский, а мощный и богатый Мотронинский монастырь под Чигириным — молодой, но деятельный игумен Мелхиседек Значко-Яворский, заклятый враг унии и весьма красноречивый оратор, ставший любимым исповедником двух поколений правобережных инсургентов.

Неудивительно, что в 1750-м, когда натиск униатов значительно усилился, край ответил полякам новой войной, причем на сей раз центра не было, но ватаги, на первый взгляд разрозненные и возглавляемые совершенно ни до, ни после неизвестными атаманами (Грива, Медведь, Хорек, Ворона), работали по совершенно четкому плану, умело координируя свои действия, так что крохотные польские части не рисковали высовываться из укрепленных городов, хотя даже крепкие стены и пушки не гарантировали безопасности — Корсунь, Погребище, Паволочь, Рашков, Гранов и другие города были разграблены и сожжены. Не помогло даже создание за счет местных магнатов постоянной «милиции» во главе с князем Святополк-Четвертинским; она хоть и оказалась чуть боеспособнее регулярных команд, однако успеха не добилась. Лишь после того, как спорные церкви были оставлены униатами в покое, действия гайдамаков прекратились — так же внезапно и одновременно, как начались.

Что до России, то она зашевелилась всерьез лишь после того, как на коронации Екатерины II епископ белорусский Георгий Конисский публично попросил у «матушки» помощи. В 1764-м при избрании на престол российского кандидата (других уже не было) Станислава Понятовского вопрос о свободе совести и вероисповедания был рассмотрен на Сейме. Спустя год делегация во главе с епископом Георгием и (опять-таки) игуменом Мелхиседеком, съездив в Варшаву, встретилась с королем и получила от него привилей, подтверждающий права своей паствы, а также письмо к униатам с повелением угомониться. Имея на руках такие козыри, православное духовенство начало явочным порядком восстанавливать позиции в селах правого берега. Теперь били униатов, а если те сопротивлялись, ночью из леса приходили, и «превелебные» быстро осознавали, что Папа Римский, в сущности, большая сволочь.

Однако третий закон Ньютона неподвластен даже пану крулю. Оборотка грянула незамедлительно. В 1766-м на очередном Сейме Каэтан Солтык, епископ Краковский, выступил с речью, суть которой состояла в том, что Польша для поляков, каждый поляк — католик, а кто не согласен, тот враг Отечества, и если это кому-то не нравится, то «Чемодан — вокзал — Россия». Инициатива его преосвященства была принята на «ура» и получила силу закона. Королю фактически плюнули в лицо. Но поскольку такие фокусы грубо нарушали имеющиеся соглашения, Россия, реализуя свое право, ввела на правый берег войска, а в 1767-м князь Репнин, российский посол в Варшаве, получив полномочия от его величества, арестовал епископа Солтыка и его наиболее буйных сторонников. После чего депутаты, осознав непререкаемый приоритет элементарных прав человека, пошли на попятный и внесли в конституцию поправки, гарантирующие диссидентам (не только православным, но и протестантам) свободу вероисповедания, право на справедливый суд и даже право избирать и быть избранными. Польша впрямую приблизилась к превращению в цивилизованное, правовое государство. Увы, действовала уточненная конституция лишь до тех пор, пока в пределах страны находились русские войска. Когда же гаранты необратимости процесса демократизации ушли, взбешенная до белого каления шляхта Правобережья, создав Барскую конфедерацию, начала войну со «схизмой», «рукой Москвы» в лице короля и тотчас пришедшими из-за Днепра войсками генерала Михаила Кречетникова.

И опять-таки — Ньютон, Ньютон, Ньютон. Стычки русских войск с конфедератами население вновь, как и 30 лет назад, расценило вполне однозначно: «Ганна не дозволила, так Катерина дозволяет». Опять поползли слухи про Золотую Грамоту, и опять им верили.

Да и как было не верить, если в ночь на 1 апреля 1768 года Мелхиседек Значко-Яворский, созвав в монастырь гайдамацких вожаков, провел обряд освящения ножей, а затем вместо проповеди предъявил аудитории золоченую бумагу, которую, будучи по делам церковным в Петербурге, лично получил из рук самой императрицы. Так что, люби друзi, ныне надлежит «вступив в пределы Польши, вырезать и уничтожить с Божьей помощью всех поляков и жидов, хулителей нашей святой веры». В общем, разом нас багато, нас не подолати. Так! Ну а ежели что, так русские братушки — вот они, уже здесь, в обиду не дадут. Сказано было под большим секретом, но тем скорее в селах начали перековывать орала на мечи. В слове преподобного игумена, известного всем как стойкий борец с унией, покровитель убогих и вообще пастырь с доброй, человечной душой не усомнился, разумеется, никто.

Так что когда в мае из Мотронинского монастыря вышел хорошо вооруженный отряд (70 гайдамаков и монахов) во главе с послушником Максимом Зализняком, бывшим запорожцем, имевшим некоторый военный опыт, Правобережье загорелось. Всего за несколько дней отряды гайдамаков, несущие, как икону, копии «Золотой Грамоты» и, как во времена Верлана, от часа к часу разбухающие за счет крестьян и всякого охочего до зипунов сброда, смели конфедератов, став единственной реальной силой в крае. Пали Фастов, Черкассы, Канев, Корсунь, Богуслав, Лысянка. И начался геноцид, заставлявший «бледнеть лицом» даже таких напрочь лишенных комплексов ребят, как Иван Гонта, «надворный» сотник князя Потоцкого, сдавший гайдамакам вверенный его защите город, где пряталось до десятка тысяч мирного населения, и несколько недель ходивший аж в «уманских полковниках» при «князе и гетмане» Зализняке.

От описания пикантных деталей Колиивщины, занявшей, по оценке Д. Мордовцева, не менее видное место в истории массовых человеческих преступлений, не уступая ни Варфоломеевской ночи, ни Сицилийской вечерне, пожалуй, уклонюсь. Народные массы отрывались по полной, поляки полностью выпустили вожжи, и спасение мирные обыватели «неправильной ориентации» находили только в русских крепостях. Например, командир желтых гусар, стоявших в будущем Елизаветграде, на требование гайдамаков выдать укрывшихся там «латыну и нехристей», ответил: «тех жидов и поляков, потому оные в силе предложениев находятся у нас под защитой, отдать невозможно», и пригрозил открыть огонь из пушек, в связи с чем герои сочли за благо убраться восвояси. Но русские войска были далеко не всюду. Когда же поспевали на зов, зачастую оказывалось, что уже поздно. «Завидев нас, — писал в дневнике донской казачий офицер Калмыков, — вороны разлетались, а собаки, отбежав в сторону от колодца, выли жалобными голосами, потому наиболее полагать должно, что кормились они телом своих хозяев, кои их при жизни своей кормили». Впрочем, о спасении молили не только беженцы, но и паны, как «лояльные», так и конфедераты. И в середине июня, Петербург, решив, что, хотя мятеж на правом берегу полезен интересам России настолько, что желательно подождать еще с месяцок, но не всякие средства оправдывают цель, велел Кречетникову навести порядок. Что и было сделано.