Эдвард Радзинский - Наполеон - исчезнувшая битва

Сегодня необычный день - император отпустил меня вечером. Стоит прелестная погода, штиль. Он решил прогуляться по палубе.

Маршан приносит ему знаменитый зеленый мундир. Император выходит на палубу и останавливается, опираясь на пушку (его любовь). И молодые английские офицеры застывают, встают на караул. Кокберн ничего не может с этим поделать - он сам давно попал под обаяние бога войны. И уже не говорит императору "господин генерал", хотя, по слухам, поклялся в Лондоне, что другого обращения тот от него не дождется.

После прогулки император идет в офицерский салон. Здесь приветствия офицеров звучат согласно строжайшему приказу: "Добрый вечер, господин генерал" или "Здравствуйте, Ваше превосходительство". Император не отвечает... В салоне его ждет свита. Наконец-то он слышит:

- Добрый вечер, сир!

И только тогда здоровается.

Император сказал мне вчера: "Как они смешны со своим "генерал Бонапарт"! Мои победы давно сделали очевидным для всех: слово "император" навсегда срослось с именем "Наполеон". Навсегда!"

После ужина император вновь прохаживается по палубе в сопровождении адмирала. Они ходят под руку, представляя собой забавную пару - высокий худющий Кокберн и коротенький толстый император...

Кокберн и все остальные скоро пойдут спать. А он... Ночью за мной неумолимо придет Маршан. И в свете свечи под стеклом, под тяжкий ропот океана мы продолжим...

Император диктует:

- Париж в семьсот девяностом - сладкие каникулы революции. Плотина запретов сметена, в духоту королевской Франции ворвался сводящий с ума воздух шалой свободы. Все опьянели... В саду Тюильри - выставка туалетов. Шпаги дворян, галстуки адвокатов, сутаны священников... и множество красавиц... Бесконечный праздник ораторов: диспуты повсюду - в клубах, в кафе, в Законодательном собрании, в ресторанах, театрах и даже в публичных домах. Громовые речи Мирабо... И все это наблюдаю я, жалкий лейтенант, ослепленный этим пиром накануне крови... - Он останавливается, и мы вычеркиваем слово "жалкий". - Но скоро из многообразия туалетов останутся одни нищие куртки санкюлотов, потому что за всеми этими счастливыми людьми, пьяными от свободы, следят трезвые глаза законных детей революции - глаза Марата, глаза провинциальных адвокатов, которые жаждут двигать революцию вперед... Вперед - значит, к анархии и крови! Ибо у революции есть только один двигатель - кровь. И вот уже Дантон под восторженный рев толпы прокричал: "Мы будем их убивать, мы будем убивать этих священников, убивать этих аристократов... и не потому, что они виновны, а потому, что им нет места в грядущем, в будущем!"

Но тут-то и была его великая ошибка. Он почему-то думал, что революция убивает сословно. Он еще не знал, что кровь демократична. Ибо революция, как Сатурн, пожирает и своих законных детей! И скоро, скоро они все поедут на казнь. И отец революционного трибунала Дантон, приговоренный к смерти тем же трибуналом, и Робеспьер, и Сен-Жюст... всех пожрет эта вечно голодная до крови дама... Я пережил это время в скучном своем полку, но я знал - скоро меня призовет слава... Республика задыхалась в огне мятежей и интервенции. Восстал Лион, и усмирять его был послан мой будущий министр, депутат Конвента Фуше. Он велел взять двести юношей. Их связали веревками. И в этот сгусток человеческого отчаяния он палил из пушек. Я читал его воззвание: "Пусть их трупы доплывут до Тулона, внушая ужас врагам Республики".

Император усмехнулся.

- Потом я часто напоминал Фуше о Лионе и о том, как он голосовал за смерть короля. Но эта хитрая лиса неизменно отвечала: "Чего не сделаешь, сир, чтобы освободить место вам!" Фуше хитер и подл, а все думают, что умен. И самое глупое - он сам поверил в свой ум.

И опять он вернулся в прошлое:

- Но как забилось мое сердце от странного предчувствия, когда я услышал: "Вслед за Лионом восстал Тулон". Роялисты захватили город и призвали армию интервентов. Семь тысяч испанцев, восемь тысяч пьемонтцев и неаполитанцев, а также две тысячи англичан и стоящие в порту британские корабли обороняли мятежный город. Тулон стал головной болью революции. Который месяц у защищенного с моря и суши города беспомощно топталась наша армия...

Но судьба... Запомните - если она служит вам, вы всегда окажетесь в нужное время в нужном месте. И вот уже мимо Тулона и увязнувшей в осаде армии проезжает посланный за порохом в Авиньон капитан Бонапарт, и в это же самое время командира артиллеристов (я помню его имя - Даммартен) тяжело ранят, а в тулонскую армию вдруг прибывает депутат Конвента, мой давний знакомец корсиканец Саличетти.

Мы обнялись и заговорили на языке нашей родины. Он пригласил меня в палатку. Узнав, что я капитан артиллерии, он открыл рот, чтобы рассказать о ранении Даммартена. Но я уже знал - всё тот же голос судьбы... И тотчас придумал, как действовать. Я предложил ему прогуляться и, показав на стоявшее неподалеку орудие, сказал: "Вы плохо ведете осаду! К примеру, какая польза от этого орудия, если вы не умеете даже правильно его поставить?" Саличетти воззрился на меня в крайнем недоумении, и я пояснил: "Ядро из этой пушки не долетит не только до укреплений Тулона, но даже до моря. Хотите пари?" И, не дожидаясь его ответа, приказал артиллеристу: "Заряжай!" Три выстрела подтвердили мою правоту. А дальше было все, как я и ожидал: потрясенный моими знаниями Саличетти тотчас предложил мне заменить Даммартена.

Я согласился, и он сел писать в Конвент. Ему нужно было обосновать мое назначение, ибо во времена террора все боялись обвинений в предательстве. Головы летели каждый день. Я стоял над ним и видел, как перо его выводило: "...и случай нам помог: мы остановили проезжавшего мимо очень сведущего капитана Буонапарте и приказали ему заместить раненого". Случай? Да. Но мой случай! Теперь всё, что я продумывал в полку бессонными ночами, можно было начать осуществлять.

Крепости берет артиллерия. Но сначала надо было наладить дисциплину среди моих артиллеристов - этой вольницы полупьяных санкюлотов... Я был худ, страдал от чесотки, и сзади меня часто принимали за девочку. Подчинить этих полупьяных великанов можно было только мужеством. Я велел поднять над батареей знамя с надписью: "Батарея бесстрашных". И теперь во время артиллерийских дуэлей с тулонцами поднимался на бруствер и преспокойно стоял под ядрами, скрестив руки. Мои артиллеристы смотрели на меня сначала с изумлением, потом с великим трепетом. Они поняли: я не знаю страха. Но я пошел дальше - велел уничтожить укрытия, в которых они прятались от ядер (и оттого стреляли слишком медленно). Сюда, на батарею, под вражеский огонь я охотно приглашал всех этих революционных бездельников - инспекторов из Парижа. И уже через мгновение они с ужасом спрашивали: "Что у вас здесь служит защитой?" А я отвечал, стоя на бруствере: "Как вы уже поняли, граждане, защитой нам служит наш патриотизм!" Под хохот моих артиллеристов они в страхе кланялись каждому ядру, а потом попросту падали ничком на землю... Я помню молоденького солдата, бросившегося на землю вслед за этими трусами, когда прямо на нас полетело ядро. Оно разорвалось совсем рядом со мной, я был покрыт грязью, но - ни единой царапины. И я сказал солдату: "Глупец, ты видишь - я невредим! Но если бы это ядро было предназначено мне, оно нашло бы меня, даже если бы я зарылся в землю на тысячу футов". И мои подчиненные окончательно поверили, что я заговорен. И теперь они подчинялись мне абсолютно.