Олег Лазарев - «Летающий танк». 100 боевых вылетов на Ил-2

Мы были одеты в простые, без поддевки, шинели. На голове красноармейский шлем – буденовка. Откидные концы его, или, как их называли, уши, подняты. На смотре их опустить запретили, хотя по положению это можно было делать при температуре ниже 15 градусов. На ногах кирзовые сапоги. Как и положено, стоим в ожидании начальства, успев изрядно продрогнуть. Наконец оно появилось. Началось с осмотра внешнего вида, а потом неожиданно для нас подается команда: первая шеренга на столько-то, вторая на столько-то и т. д. шагов вперед, затем всем снять правый сапог, портянку положить на землю (то есть на снег), а пятку ноги поставить на нее.

Стоим по команде «смирно», чувствуем, как по босой ноге метет холодная поземка. Нога немеет, теряет чувствительность. Инспектирующие медленно проходят мимо шеренг, осматривают, чистые ли портянки и обрезаны ли ногти. Полковник Тихомиров обратил внимание на Самойлова, который решил немного схитрить: опустил шлем слишком низко, накрыв им кончики ушей, чтобы не мерзли. За это тут же получил трое суток простого ареста. Курсант Лупанов, услышав, что кого-то уже наказали, решил, любопытства ради, чуть-чуть повернуть голову и посмотреть, кого наказали. Тихомиров это заметил. И тут же громко произнес: «А барабанщику второго отряда (им был Лупанов) пять суток простого ареста за поворот головы по команде «смирно».

Строй, услышав, как легко раздаются аресты, которых в Олсуфьеве, кроме Максимова, никто не получал, в испуге замер. Но замерли не все. Самый маленький по росту и самый последний в замыкающей шеренге Шандов, или, как мы его называли, Шанди, видя, что все проверяющие находятся далеко, уловив подходящий момент и думая, что его не заметят, быстро обеими руками потер уши. Однако надежда его не сбылась. В двух шагах от него с противоположной стороны стоял начальник штаба школы полковник Демон и наблюдал за ним. Он обошел всю шеренгу и остановился перед Шандовым в тот момент, когда тот проделывал свой моцион. Курсанты ждали развязки. Демон почему-то не стал его наказывать и медленно пошел вдоль шеренги.

После смотра ребята говорили: «Вот это начальник – понимает душу человека, не то что остальные. Другой на его месте влепил бы за это суток десять». Тогда мы не знали, почему он так поступил. О том, что он собой представляет, мы узнали через полгода. Желая показать себя с хорошей стороны, он старался быть простым и доступным. Чаще других начальников появлялся в нашей курсантской среде. Приходил к нам в столовую, садился за общий стол, пробовал пищу, спрашивал, есть ли у кого жалобы. В разговорах был прост и доброжелателен. Больше всего мы боялись коменданта Заводова. Встреча с ним, как правило, заканчивалась гауптвахтой. Не мог он спокойно смотреть, когда видел, что гауптвахта пустует.

Это было его детище, в создание которого он вложил немало сил. Это помещение, построенное из кирпича и бетона, находилось наполовину в водянистом грунте. Стены с внутренней стороны были облицованы цементом. К стенам крепились откидные койки. Лежать на них арестованные могли только с 12 часов ночи до 4 часов утра. Остальное время они закрывались на замок. Грунтовые воды непрерывно просачивались через пол в помещение. Через определенные промежутки времени арестованные по очереди откачивали ее ведрами. Единственная печь зимой топилась через день (не более полутора часов) сырыми дровами.

На вторые сутки после топки температура в помещении в морозные дни была около нуля. Чтобы совсем не закоченеть, арестованные периодически делали физические упражнения. Легче было днем, когда их посылали на работы, где они находились с пяти утра и до ужина. Труднее приходилось тем, кто находился под строгим арестом. Они содержались не в общей камере, а в отдельных очень тесных каморках с крошечным окошком для дневного света. На работу их не пускали. Кормили только черным хлебом и давали ограниченное количество воды. И наконец, самым страшным был карцер – камера, в которой можно было только стоять, находясь в абсолютной темноте.

Начальников караула на гауптвахту подбирали из числа очень строгих младших командиров с тем, чтобы они не давали каких-либо поблажек арестованным. Комендант проверял гауптвахту по несколько раз в сутки. Если находил какой-либо непорядок, наказывал начальника караула. Арестованные об этом хорошо знали. Если «карнач» им чем-то не угодил, то они специально делали какое-то нарушение, на которое мог обратить внимание Заводов, после чего тот сам становился арестованным.

При посещении гауптвахты комендант обязательно сверял количество арестованных по списку с наличным. Перед проверкой он выяснял у начальника караула количество арестованных, находившихся под арестом, после чего входил в камеру и лично всех пересчитывал. Был случай, когда один из сидельцев решил отомстить непонравившемуся ему начальнику караула. Услышав голос Заводова и зная, что тот обязательно будет делать проверку, спрятался. Естественно, что тот одного недосчитался. Он снял «карнача» с дежурства и посадил его на строгий арест. Вновь назначенному начальнику караула он приказал сообщить в подразделение, где числится пропавший арестованный, и в случае его обнаружения немедленно сообщить ему. Как только комендант ушел, пропавший сразу же обнаружился. Оказалось, он ухитрился спрятаться в дымоходе печи, откуда вылез весь в саже, словно трубочист За эту проделку он получил добавку к аресту с переводом в строгую камеру.

На вид Заводову можно было дать за пятьдесят. Выглядел он усталым флегматиком, выше среднего роста, грузным, медлительным с суровым выражением лица. Никто не видел его улыбающимся, типичный солдафон. На день Красной Армии он получил очередное воинское звание «майор». Всегда носил с собой полевую командирскую сумку, в которой находились бланки заготовленных ордеров на арест с указанием количества суток со свободной графой фамилии наказуемого. Обычно менее пяти суток ареста в них не значилось. Останавливая какого-нибудь нарушителя, он сразу доставал из сумки бланки арестов, раскладывал их на планшете веером, как карты, и заставлял задержанного на свой выбор показать любой бланк.

Указанный бланк Заводов брал в руки, переворачивал и смотрел, сколько суток в нем указано. Если видел, что написано пять, говорил, что маловато, если пятнадцать – хорошо. При десяти ничего не говорил. На бланке проставлял фамилию, делал в своей записной книжке необходимые пометки, затем вручал ему ордер и отправлял на гауптвахту. За все время пребывания в школе у меня не было ни одного наказания. На гауптвахте я бывал только в карауле в качестве караульного разводящего и даже начальника караула, хотя и не являлся младшим командиром. Заводов меня запомнил и знал в лицо.