Гай Плиний - Письма Плиния Младшего, Панегирик императору Траяну

(13) Так уважают тебя враги. А как твои собственные солдаты? Каким способом заслужил ты такое с их стороны восхищение, что вместе с тобой они легко переносят и голод и жажду? Когда во время военных упражнений с пылью и потом солдат смешивался и пот полководца и, отличаясь от других только силой и отвагой, в свободных состязаниях ты то сам метал копья на большое расстояние, то принимал на себя пущенное другими, радуясь мужеству своих солдат, радуясь всякий раз, как в твой шлем или панцирь приходился более сильный удар; ты хвалил наносивших его, подбадривал их, чтобы были смелее, и они еще смелели, и когда ты проверял вооружение воинов, вступающих в бой, испытывал их копья, то если какое казалось более тяжелым для того, кому приходилось его взять, ты пускал его сам. А как ты оказывал утешение утомленным, помощь страдающим? Не было у тебя в обычае войти в свою палатку прежде, чем ты не обойдешь палатки твоих соратников, и отойти на покой не после всех остальных. Не казался бы мне император достойным такого удивления, если бы нашелся подобный полководец среди древних Фабрициев, Сципионов и Камиллов. Ведь в то время всегда находился кто-нибудь лучший, кто мог бы возбудить пыл подражания. Но после того как упражнение с оружием из серьезного занятия превратилось в зрелище, из труда - в удовольствие, после того как упражнениями нашими стали руководить не какие-либо ветераны, украшенные венком с башнями или какой-нибудь гражданской наградой, а какие-то инструктора из презренных греков, каким великим примером кажется нам, если хоть один из всех восхищается отечественным обычаем, отечественной доблестью и без соперников и, не имея перед собой лучшего примера, состязается и соревнуется с самим с собой, и как управляет один, так и является единственным, кому подобает управлять.

(14) Разве не было для тебя колыбелью и первыми твоими шагами то, что ты, еще совсем юнец, увеличил славу своего отца Парфянскими лаврами и уже тогда заслужил титул Германика, когда смирил ярость и гордость варваров, наведя на них великий страх одним слухом о своем приближении и объединив таким образом Рейн и Евфрат в общем удивлении твоему мужеству? Когда весь круг земель ты не столько обошел своими ногами, сколько наполнил своей славой, представляясь все более и более славным и великим тем, к кому приходил позже? А ты еще не был тогда ни императором, ни сыном божества! Германию отделяют от Испании и вместе с тем укрепляют как множество племен и почти беспредельно обширные пространства, лежащие между ними, так и горы Пиренейские и Альпы и бессчетные другие, которые тоже можно назвать горами, если их не сравнивать с первыми. Когда ты вел легионы, или скорее гнал их (такова была твоя поспешность), по всем этим пространствам, ты никогда не требовал ни повозки, ни коня. Легкий конь твой - не столько помощь тебе в пути, сколько украшение,- вместе с другими следовал за тобой, словно совсем тебе не нужный, разве только чтобы в дни остановок ты мог быстрым бегом, подымая за собою пыль, объехать и осмотреть ближайшее поле. Не знаю, чему больше удивляться: началу ли твоих подвигов или их концу? Многое ты преодолел своим упорствством, еще же больше проявил стойкости в том, что не убоялся, что не сможешь преодолеть. Не сомневаюсь, что тот император, сам бездеятельный и уже тогда с завистью глядевший на доблести других, хотя и нуждавшийся в их помощи, тот тиран, который в разгар войн с Германией вызвал тебя из самой Испании как надежнейшую свою защиту, не без некоторого страха стал испытывать такое же чувство восхищения тобою, какое некогда внушил своему царю тот герой, рожденный Юпитером6, который после стольких трудных подвигов, во исполнение жестоких требований своего царя, все же оставался всегда и неутомленным и непокоренным; и ты, благодаря все новым своим победам, оказался достоин такой же судьбы.

(15) В должности [военного] трибуна ты еще в юных годах, но уже с отвагой зрелого мужа, побывал в отдаленнейших и столь различных между собой странах, и уже в то время судьба наставляла тебя долго и основательно учиться тому, чему ты в скором времени должен был сам учить других. Не довольствуясь тем, что ты изучил лагерную жизнь и как бы прошел в короткое время всю службу, ты так провел свою должность трибуна, что сразу мог бы быть вождем, и нечему было тебе уже учиться в то время, когда ты начал учить других7. За десять лет службы ты узнал разные обычаи племен, расположение областей, выгодные условия местностей, и различие вод и климата ты научился переносить так же, как ты привык переносить перемену воды и климата на своей родине. Сколько раз сменял ты коней, сколько раз отслужившее тебе оружие! Придет несомненно время, когда последующие поколения пожелают сами осмотреть и потомкам своим укажут посещать поля, политые твоим потом, деревья, под сенью которых ты отдыхал, скалы, под прикрытием которых вкушал сон, наконец, хижины, которые ты посещал в качестве высокого гостя, как и тебе самому показывались в тех же местах священные следы великих вождей. Но так будет в свое время, теперь же всякий воин, кто постарше годами, определяется по тому признаку, что был твоим соратником. А много ли таких, для которых ты не был соратником прежде, чем стал императором? Отсюда происходит, что ты почти всех можешь назвать по имени, что помнишь отважные поступки каждого из них в отдельности; и не приходится им указывать тебе на свои раны, полученные в борьбе за государство, так как ты сам на месте сейчас же свидетельствовал о них и воздавал за них похвалы.

(16) Но тем более достойна восхваления твоя умеренность, что, не насыщаясь военной славой, ты любишь мир и те обстоятельства, что отец твой был удостоен триумфов и что лавровая ветвь была посвящена Юпитеру Капитолийскому в день твоего усыновления,- все это не является для тебя причиной, чтобы ты при всяком случае стремился к триумфам. Ты не боишься войн, но и не вызываешь их. Великое это дело, о августейший император, великое - остановиться на берегу Дуная: ведь если перейти его - верный триумф! Великое дело не стремиться сражаться с врагом, отказывающимся от боя; но последнее есть достижение твоей храбрости, другое - твоей сдержанности. То, что ты сам не хочешь воевать, говорит о твоей умеренности, а то, что не желают этого и твои враги, это говорит о славе твоей храбрости. Увидит теперь, наконец, когда-нибудь Капитолий не бутафорные триумфальные колесницы и не атрибуты вымышленной победы, но императора, украшенного истинной и прочной славой, принесшего всеобщий мир и такие признания покорности со стороны врагов, что в дальнейшем некого будет побеждать. А это прекраснее всех триумфов! Ведь никогда наши победы не бывали вызваны не чем иным, как пренебрежительным отношением к нашей державе. И если какой-нибудь царь варваров дошел бы до такой безумной дерзости, что заслужил бы твой справедливый гнев, то даже если бы его защищали широкие моря, огромные реки, или обрывы и скалы, он все же скоро убедился бы, что все эти средства защиты ничтожны и уступают перед твоей доблестью, так что ему скорее покажется, что или горы осели, или реки высохли, или море перехвачено сушей и что устремились на него не только наши флоты, но и восстала сама земля.