Вадим Роговин - Партия расстрелянных

Столь же угрожающим было выступление Андреева, который упрекал Косарева в том, что от него «приходилось не раз слышать… что в комсомоле, мол, нет врагов… Эта позиция была ложной, и т. Косарев неоднократно получал предупреждения от ЦК ВКП(б), в том числе и на пленумах ЦК комсомола, что не может быть такого положения, чтобы в комсомоле не было врагов и всякого рода двурушников» [557] Реабилитирован посмертно. С. 251. .

Пленум освободил от должности Косарева и ещё четырёх секретарей ЦК ВЛКСМ за «бездушно-бюрократическое и враждебное отношение к честным работникам комсомола, пытавшимся вскрыть недостатки в работе ЦК ВЛКСМ, и расправу с одним из лучших комсомольских работников (дело тов. Мишаковой)» [558] Исторический архив. 1993. № 5. С. 77. .

Из 93 участников пленума 77 человек было арестовано, в том числе 48 — расстреляно. Всего же за 1937—1938 годы было арестовано 96 из 128 членов и кандидатов в члены ЦК ВЛКСМ, избранных на X съезде комсомола в 1936 году [559] Вопросы истории КПСС. 1989. № 5. С. 101 ; Реабилитация. С. 84. .

С начала 30-х годов слой верхушечной интеллигенции, включавший наиболее известных учёных, инженеров, писателей, деятелей искусства, превратился в привилегированную группу, социально-имущественное положение которой немногим отличалось от положения правящей бюрократии. Даже в самые тяжёлые годы первой пятилетки Сталин неуклонно поднимал планку жизненного уровня этого слоя — путём увеличения окладов, прикрепления к закрытым распределителям, дарования просторных государственных квартир и т. д.

В те же годы из литературно-художественной жизни ушло понятие «попутчик», отделявшее беспартийных деятелей культуры от коммунистов. Щедрые подачки, вроде писательского дома в Лаврушинском переулке и дачного поселка в Переделкино, раздавались любимцам режима безотносительно к их партийной принадлежности.

В 1936 году исчезла и категория «лишенцев», т. е. выходцев из бывших господствующих классов, лишённых избирательных прав. Всё это привело к тому, что многие деятели интеллигенции, проклинавшие Октябрьскую революцию, встали на путь поддержки и восхваления сталинского режима. Идеология и практика социального неравенства и привилегий, насаждавшиеся Сталиным, больше отвечали их духу, чем эгалитаристский режим первых лет Советской власти.

Даже в интимных документах этого периода — личных дневниках — место прежних инвектив в адрес большевиков заняли горячие славословия Сталину. В этом отношении показателен дневник Корнея Чуковского, отражавший настроения не только самого автора, но и других известных писателей, принадлежавших к его кругу.

Описывая в дневнике одну из своих бесед с Тыняновым, Чуковский так излагал мысли своего собеседника: «Я историк. И восхищаюсь Сталиным как историк. В историческом аспекте Сталин как автор колхозов,— величайший из гениев, перестраивавших мир. Если бы он кроме колхозов ничего не сделал, он и тогда был бы достоин назваться гениальнейшим человеком эпохи. Но пожалуйста, не говорите об этом никому.— Почему? — Да, знаете, столько прохвостов хвалят его теперь для самозащиты, что если мы слишком громко начнем восхвалять его, и нас причислят к той же бессовестной группе» [560] Чуковский К. Дневник. 1930—1969. М., 1994. С. 9. .

Не менее выразительны страницы дневника, где сам Чуковский расточал такие панегирики Сталину, которые своей сервильностью и подобострастием превосходили даже официальные публикации того времени, а сегодня воспринимаются как пародия. Неподдельный восторг писателя нашёл особенно яркое выражение в трепетном описании впечатлений от появления Сталина на съезде комсомола в апреле 1936 года: «Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомлённый, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его — просто видеть — для всех нас было счастьем. К нему всё время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И все ревновали, завидовали,— счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой — все мы так и зашептали: „Часы, часы, он показал часы“ — и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне всё время о нём восторженные слова, а я ему, и мы оба в один голос сказали: „Ах, эта Демченко заслоняет его!“ (на минуту). Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью» [561] Там же. С. 141. .

Разумеется, в годы большого террора такого рода настроения должны были несколько померкнуть. Тем не менее, подчиняясь законам сталинского тоталитаризма, деятели культуры после каждого процесса как бы соревновались в нахождении наиболее яростных проклятий осуждённым. Только за одну неделю в «Литературной газете» было опубликовано около тридцати статей известных писателей. Среди них — статья «Фашисты перед судом народа» Ю. Олеши, «Ложь, предательство, смердяковщина» И. Бабеля, «Чудовищные ублюдки» М. Шагинян, «Путь в гестапо» М. Ильина и С. Маршака, «Преодоление злодейства» А. Платонова, «Приговор суда — приговор страны» Ю. Тынянова, «Карающий меч народа» Д. Бергельсона [562] Литературная газета. 1937. 26 января, 1 февраля. .

Не было недостатка и в попытках «художественного оформления» версий о злокозненных действиях врагов народа. Такие попытки не породили и не могли породить ни одного произведения, достойного быть причисленным к искусству.

Ещё раз подтвердился художественный закон, согласно которому ложная и навязанная извне идея не может создать ничего, кроме карикатуры на творчество. Такими карикатурами были безобразные вирши, появлявшиеся в дни московских процессов на страницах «Правды». «Поэтический отклик» В. Луговского выглядел следующим образом:

А. Безыменский попытался разбавить поток грубой брани некими поэтическими изысками, от чего его стихотворение выглядело ещё более омерзительным, а местами — вовсе бессмысленным: