Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Последняя загадка

Переводчик успел присоединиться к делегации, отправлявшейся в Кремль. Берия все рассчитал точно.

Мы с ним вместе поехали в Кремль, опять на одной машине.

Прием был в разгаре. Коба, само дружелюбие, беседовал с министром англичанином. Беседу переводил как-то сразу осунувшийся переводчик.

– В этом зале мы принимаем самых дорогих гостей, – сказал Коба министру, – знакомим их с лучшими людьми страны и нашими обычаями.

– Лазарь, – обратился Коба к Кагановичу, – подойди к нам.

Каганович подошел.

– Знакомьтесь, Лазарь Каганович. Замечательно руководит нашими железными дорогами. Выпьем за него, – Коба подождал, пока министр выпил. – Но если он не будет замечательно руководить нашими дорогами, мы его повесим, – закончил Коба совсем добро.

В это время к ним подвели толстого Маленкова.

– Это Маленков… Человек номер два в партии. Важный товарищ. Хорошо руководит нашими партийными органами. Выпьем и за него.

Министр с некоторой опаской выпил.

Коба со вздохом добавил:

– Если он не будет хорошо руководить, – приятно улыбнулся, – мы его расстреляем.

Англичанин смотрел на него почти с ужасом.

– Обо мне говорят, будто я чуть ли не монстр, – сказал Коба, – но, как видите, я шучу по этому поводу. Может быть, я не так уж ужасен?

Растерянный министр понял и счастливо расхохотался. Коба нежно улыбался.

– Я слышал, вы беседовали обо мне с генералом де Голлем. И даже цитировали его. Я тоже решил процитировать… но себя. Точно такую же сцену я разыграл когда-то для храброго генерала де Голля.

Когда прием заканчивался, Коба сказал англичанину:

– Я хотел бы подарить вам на память о посещении Кремля… – Он позвонил.

Тотчас вошел охранник с огромным свертком, торжественно развернул – это была великолепная шкура барса.

– Я очень ценю этого хищника, – заметил Коба, – Настоящие революционеры должны быть храбры, как барсы. Впрочем, их осталось немного – и барсов, и подлинных революционеров – в нынешнем тусклом мире.

Помню, той ночью я никак не мог заснуть, все прикидывал, все анализировал разговор с Берией. Если это была провокация, то все его откровенные рассказы, все эти приемы уж очень простодушны. Нет, он не мог действовать так тупо. Но, может быть, он и рассчитывал на мое подобное заключение? Однако чувство, которое есть у каждого разведчика, говорило: здесь другое. Лаврентий задумал нечто очень серьезное. И для этого «серьезного» ему требовался Фудзи.

Итак, я включился в работу над бомбой. Как я и обещал, обо всем, что касается моих служебных дел, я рассказываю крайне схематично. Причем рассказываю только о тех делах, которые связаны с Кобой. Эта история – из таких.

Все началось с того, что переводчик оправдал надежды. Его брат часто приносил чертежи домой (ему приходилось работать ночью дома, когда не успевал на работе днем). Уже вскоре переводчик сумел переснять нужное нам. Вместе с ним поработал до сих пор оставшийся не раскрытым еще один агент в Лос-Аламосе. Так возникло подробное, последнее описание американского «Бэби». Этот последний чертеж бомбы был для нас важнейший – проверочный. Ибо все время оставались сомнения, не являлись ли провокацией чертежи, полученные прежде.

Этот должна была доставить из Лос-Аламоса некая Мери Х.

Помню, Берия показал мне ее большую фотографию.

– Хороша, – сказал он.

– Крашеная блондинка… Вообще-то она черненькая, – пояснил я.

Я узнал ее сразу. Хотя познакомился с нею, когда она была совсем девочкой. Училась она тогда, по-моему, в Принстоне. Для развлечений посещала салон Маргариты Коненковой, где мы ее и завербовали. Теперь с фотографии смотрела красавица, ослепительная блондинка, очень похожая на женский идеал Кобы – актрису Любовь Орлову.

У меня тотчас возникла идея.

Маргарита Коненкова была женой знаменитого скульптора. Они вернулись в нашу страну после многих лет жизни в Штатах, почти тогда же, когда я вернулся из лагерей…

Очаровательно вздернутый носик, губки чувственным бантиком… Нет, не могу ее хорошо описать, я ведь не писатель… Но главное – тот самый зов в глазах, от которого впадает в безумство истинный мужчина.

Теперь о Коненкове… Уже в начале века он был модным скульптором. Как и положено в то время, придерживался либерального направления. Его дипломная работа «Самсон (читай – народ), разрывающий оковы» показалась настолько революционной, что, кажется, была уничтожена. Это весьма способствовало удачному началу его карьеры в предреволюционной России. Гигант-красавец Коненков был героем бесконечных романов, но однажды в мастерскую вошла девушка из провинции. Он сразу потерял голову, как и все ее мужчины…

Коненкова называли тогда «русским Роденом». Союз немолодого скульптора и юной девушки напоминал роман Родена и юной Клодель. Коненков, как и Роден, бесконечно лепил нагое тело возлюбленной. Но, в отличие от безумной подруги Родена, Маргарита оказалась очень практична. Коненков – далеко не последний в ее любовной коллекции. Ее тогдашние любовники – это многочисленные звезды, от Рахманинова до Шаляпина. Причем она владела высшим искусством – не только заполучить их, но и умело расстаться. Любовники становились «полезными друзьями».

Уже перед Революцией Коненкова избрали в Академию. После Революции его мастерская стала центром московско-петроградской богемы. Коненков пил, ходил в домотканых одеждах, божился, что умеет разговаривать с деревьями и гладить поющих соловьев. Участвовал в наглядной большевистской пропаганде, сделал гигантскую памятную доску «Жертвам и героям Революции». Доска, по-моему, до сорок седьмого года висела у Сенатской башни, на Кремлевской стене. Он был тогда доволен жизнью, но не она. Голодная Россия ей наскучила, и она пришла к нам. Это был лучший способ легально покинуть страну. Держалась предельно деловито. Сразу объяснила: они хотят жить в Америке с возможностью вернуться. За это она будет присылать нужную информацию, а мы ей – нужные суммы.

Я должен был в это время ехать в Америку, меня это очень устраивало. Я переговорил с Кобой. Коненкову разрешили участвовать в выставке русского и советского искусства в Нью-Йорке. После выставки они остались в Америке и объявили себя «невозвращенцами».

Моя поездка в Америку состоялась в конце двадцатых.

(Из своего американского прошлого расскажу лишь о том, что связано с Коненковыми.)

В Нью-Йорке я понял, что мы не прогадали. Коненков стремительно завоевал славу. Он умело пугал эксцентричностью, расхаживал по Бродвею в косоворотке, с неизменным котом на плече. Его нью-йоркская мастерская получила такую же экстравагантную популярность, как прежде – флигель на Пресне. Марго полностью вписалась в стиль богатой американской богемы – роскошные платья, украшения из драгоценных камней, сделанные по эскизам Коненкова. Бывать в мастерской Коненковых стало модно. Когда я к ним пришел, он, пьяный, играл на гармони. Было множество столь же пьяных левых интеллектуалов. Помню, Коненков кричал: