Геннадий Тоболяк - Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят!

– Жизнь наша – копейка! – говорили афганцы и гибли не за грош.

Сравнивая послевоенную жизнь воинов-афганцев с раскольниками, я находил много с ними общего. «Хованщина» Мусоргского восхищала меня цельностью натуры раскольников, их преданностью своей вере. Они были готовы скорее принять мученическую смерть из собственных рук, чем нарушить законы православия.

Воинов-афганцев объединила с раскольниками верность дружбе и преданность воинскому братству. Как бы ни складывалась судьба каждого воина-афганца, солдаты помогали друг другу выжить.

Война – тяжелое испытание для всех. Кто воевал, тот это знает.

Теперь, спустя годы, трудно сказать, кто больше виноват в том, что воины-афганцы ожесточились на войне. Причин много. Нехватка продовольствия, медикаментов, слабое руководство войсками со стороны начальства, безжалостный террор со стороны басмачей. И на террор врага военнослужащие отвечали «красным» террором – кровь за кровь, смерть за смерть!

Как остановить жестокость с обеих сторон, никто не знал, как удержать солдата от мести, когда его товарищ оказался без головы? Ее сорвали вместе с шапкой басмачи.

Насилие и террор больно ударяли по психике, начинали кровоточить раны войны, словно наступали дни страстей христианских и незаживающие раны кровоточили в тех местах, куда Иисусу Христу были вбиты гвозди. При виде крови солдаты теряли рассудок, словно сатанели и давали волю страстям, в такие минуты солдатского гнева не жди пощады.

Офицеры нередко подогревали солдатские страсти, давали солдатам разрядку, отдавали пленных басмачей, отмеченных жестокостью, на «перевоспитание» солдатам.

– Робята! – говорил кто-то из офицеров. – Эти басмачи отказались с нами разговаривать. Может, вы разговорите их. Они у нас в гостях, а задирают носы, молчат, как рыба, не хотят отвечать на наши простые вопросы. Поговорите с ними, попытка – не пытка.

Солдаты, кажется, только этого и ждали. «Перевоспитание» превращалось в веселый и «потешный» аттракцион, напоминающий крутящиеся карусели. Басмачей сильно раскручивали под солдатский хохот до тех пор, пока они не теряли сознание, затем их отвязывали от доски, на которой крутили, и тех басмачей, кто не мог стоять и падал, тут же затаптывали солдатскими сапогами в грязь. Развлечение «очень смешное» и не для слабонервных, но такие развлечения вносили свежую струю в солдатский быт, и слабая тропинка, ведущая к храму покаяния, затаптывалась, вновь возобладал дух насилия и жестокости, порожденных войной.

В Афганистане была весна во всем разгаре. Звуки весенней капели и свежести наполняли воздух. Заговорили многочисленные ручейки, спускающиеся с гор, голосами людей с грустью и тоской, словно передавали неспокойный настрой людей, их боль и страдания.

Русские и афганцы слушали песни ручейков, узнавали себя, стыдились своей жестокости, порой недоумевали, почему нет мира на афганской земле и почему в природе все хорошо и весело, а в человеческой жизни скупо и плохо.

В начале марта 1981 года я находился во второй афганской столице, Кандагаре, и руководил работой разведгруппы по борьбе с басмачеством. Обстановка в Кандагаре была взрывоопасная, басмачи наседали, не проходило суток, чтобы кого-то из наших советников не убили или кому-то не отрезали голову. Население Кандагара бедствовало, жило в постоянной нужде и голоде.

Всякий раз, проезжая по «Дороге жизни», названной так из-за постоянных диверсий и террористических актов на пути от Кандагарского аэропорта до центра города Кандагара, я наблюдал одну и ту же картину из кабины машины. На дороге ползали дети и нищие в поисках зерен пшеницы или ячменя, выпавших из дырявых мешков торговцев, везущих свой товар на продажу в город.

Дети, как муравьи, ползали по земле, отыскивая зерна, и, отыскав их, скорее совали в рот или складывали в ладошку для матерей, находящихся тут же, на обочине дороги с грудными детьми, прося подаяние.

– Не строй семь церквей, а накорми семь детей! – говорил мой дед, Баев Илья Васильевич, однако жизнь в Афганистане распорядилась иначе, никто из богатых купцов даже не помышлял накормить детей. С войной возобладала тяга к наживе, стяжательству, и не стало на афганской земле ни покоя, ни счастливых людей. Бедняки злобно поглядывали на богатых, чтобы зарезать в темную ночь, а богатые ненавидели нищих, голодных, больных, плотно закрывали ставни своих домов, держали сторожевых собак, чтобы спать спокойно до утра.

В Кандагаре наступил голод, он не щадил никого – ни детей, ни взрослых. Город погружался в траур. Улицы пустели, поля зарастали полынью, Кандагар становился мертвым городом.

Проезжая по «Дороге жизни», я бросал монеты детям, чтобы они на эти деньги могли купить что-то съестное, но голод был всеобщий и такими ничтожными подачками положение не исправишь.

Женщины Афганистана рожали детей по 10–15 человек, а семьи не росли, к 12–14 годам в семьях оставалось по 2–3 ребенка, и того меньше. Дети не успевали взрослеть и встать на ноги, умирали от голода, болезней, увечий. Смерть безжалостно косила своей косой всех подряд, и Кандагар стал одним большим погостом.

Первые дни весны я встретил в приподнятом настроении, полагал, что с наступлением весны люди станут лучше, терпимее, добрее, но, к сожалению, этого не произошло, и главной причиной была война.

Возвращаясь из города Кандагара в «Мусомяки» с ответственного задания, я как-то остановил машину на «Дороге жизни» рядом с тремя маленькими девочками-нищенками, стоящими у обочины вместе с матерью. Когда матери детей что-то подавали из проезжих автомашин, она низко кланялась и благодарила за помощь.

– Командир! Что вы делаете? Вас же убьют, – всполошился переводчик Ахмет. – Этот участок дороги находится под контролем басмачей.

Несмотря на протесты переводчика, я вышел из машины, Ахмет последовал за мной, Ему ничего другого не оставалось. Ко мне подбежала девочка, протянула свою грязную ладошку, стала что-то говорить быстро-быстро. Я протянул ей несколько афгани. Она взяла и сказала: «Господин! Дай и маме несколько монет!» Я выполнил ее просьбу. Ко мне подошла очень красивая молодая женщина лет 23, без чадры, с открытым лицом, стала что-то говорить, переводчик перевел: «Она благодарит вас, командир, желает хорошего здоровья и всяческих успехов!» Женщина попыталась поцеловать мне руку, я отдернул ее, сказал: «Не унижайся, красавица! В том, что тебе живется плохо, есть и моя вина!» – переводчик перевел мои слова.