Борис Тененбаум - Великий Наполеон

Случилось это все 13 марта 1803 года. Можно прибавить к сказанному некоторые комментарии: во-первых, дело было все-таки не в Мальте, а в вопросах покрупнее. Первый Консул не пустил английские товары ни во Францию, ни в ее «дочерние» республики, да и на прочих территориях, прилегающих к его владениям, начал вести себя совершенно по-хозяйски. Англичане не остались в долгу – король Георг Третий направил главе Французской Республики письмо с указанием на то, что пребывание французских войск в Голландии незаконно.

Во-вторых, сцена в Тюильри была, скорее всего, не припадком гнева, а своего рода театром: в ходе переговоров с австрийцами после Первой Итальянской кампании генерал Бонапарт выяснил, что бешеные угрозы с битьем посуды – хорошее средство дипломатического давления. Тогда он вдребезги разбил ценнейший сервиз австрийского посла Кобенцля, заодно сообщив послу, что его империя – просто «… старая шлюха, которая привыкла, что все ее насилуют…», – и Кобенцль дрогнул и подписал выгоднейший для Франции договор о мире. Он опасался за судьбу Вены и решил, что в такой ситуации вопросы самолюбия – личного или государственного – будут ему только помехой.

Но в марте 1803-го ситуация была уже другой. Конечно, сейчас угрозами сыпал не генерал Французской Республики, а ее повелитель, прославившийся как ловкий дипломат, как замечательный государственный деятель – и как великий полководец. Возможно, это и было наиболее важным обстоятельством, потому что он грозил войной.

Однако сейчас напротив Первого Консула стоял не перепуганный Кобенцль, а лорд Уитворт – и смотрел он на своего собеседника холодно и невозмутимо. Примерно так же, как он смотрел на гневающегося Павла I в Санкт-Петербурге, когда состоял при нем в должности посла Великобритании.

Вполне возможно, мысль о том, как и чем окончился этот «… обмен взглядами …», взвинтила нервы Наполеона Бонапарта уже и до настоящего раздражения. Вот только нужного эффекта он не добился.

В Лондоне все уже было взвешено, последствия разрыва с Францией были уже учтены, флот уже вооружался, английские дипломаты уже взялись за работу повсюду, где они рассчитывали найти благожелательный отклик: в Вене, в Берлине, в Петербурге. Имелись и другие планы. На красноречивые доводы почитателей Первого Консула, указывавших, как замечательно устроены дела в новой, консульской Франции, англичане имели обыкновение пожимать плечами и говорить, что «… все это зависит от одного пистолетного выстрела …».

Естественно, в Лондоне возникла мысль о том, что правильно нацеленный пистолет можно сыскать. Почему же и не зарядить его должным образом?

«Выстрел» намечалось сделать сдвоенным. В Лондоне бывал Жорж Кадудаль, глава роялистского подполья во Франции. Покушение на Бонапарта в Париже 3 нивоза 1800 года провели его люди – и спастись Первому Консулу тогда удалось просто чудом. Сейчас Жорж – как его называли, полагая настолько единственным Жоржем, что фамилию его не стоит и упоминать, – опять собирался попытаться устранить Бонапарта, и ему, конечно, следовало помочь.

Он получил значительные суммы золотом и был ночью в один из дней августа 1803 года высажен с английского корабля на побережье Нормандии. Инструкций ему, разумеется, англичане никаких не давали и вообще благочестиво оговорили тот пункт, что речь может идти только «… о похищении Первого Консула. ..». В Англии вообще ценится «understatement» – что в данном случае означало искусство говорить, недоговаривая…

Так что с первой частью «выстрела» дело было поставлено хорошо. Что до второй его части, то ее должен был обеспечить генерал Пишегрю. Отправленный Директорией (с немалой помощью генерала Бонапарта) после заговора в Гвиану, на верную гибель, он сумел бежать оттуда. После этого он открыто примкнул к роялистам, и пути назад ему уже не было. Он жил теперь в Лондоне, постоянно сносился и с Кадудалем, и с английским правительством и принял предложение помочь делу, по-видимому, без особых колебаний. В его задачу входило привлечь к заговору генерала Моро. Они были хорошо знакомы – одно время Пишегрю был его командиром.

Пишегрю высадили на побережье, а дальше он с помощью налаженной подпольной сети шуанов добрался до Парижа. Генерал Моро нового повелителя Франции – Первого Консула Республики, генерала Наполеона Бонапарта – по-видимому, ненавидел. Е.В. Тарле считает, что по причине того, что тот решился на захват власти у Директории, на что сам Моро не осмелился. Во всяком случае, Пишегрю он заявил, что согласен помочь ему против Бонапарта, но служить Бурбонам он не будет. Это было обещающим началом – Пишегрю полагал, что, когда дойдет до дела, Моро будет действовать по обстоятельствам, а покуда уверил и роялистов, и англичан в том, что главное сделано. Но полиция во Франции 1803 года была уже не та, что в самом начале правления Первого Консула. Сведения о заговоре дошли до нее и к концу года достигли уже такой степени определенности, что Наполеону Бонапарту подавались на этот счет личные и подробные доклады – он следил за делом очень внимательно. 15 февраля 1804 года генерал Моро был арестован, а восемь дней спустя в Париже был схвачен Пишегрю. К этому времени на него шла настоящая облава, он метался с одной квартиры на другую и платил тысячу франков за один ночлег. М.А. Алданов в своем замечательном очерке [4] говорит, что это было подобно объявлению: « Я – Шарль Пишегрю» , потому что все знали, кого с такой настойчивостью ищет полиция.

Последний его домохозяин «объявление» именно так и понял. Он взял деньги, устроил своего постояльца поудобнее, пожелал ему спокойной ночи – и побежал в полицию.

События большого мира иногда отражаются в мире маленьком самым причудливым образом. Своего камердинера Констана в подробности полицейского расследования высшей категории секретности Первый Консул, разумеется, не посвящал. Правда, Констан знал об аресте генерала Моро, но приписывал его двум факторам – неблагодарности генерала и слабости его характера. Пункт о неблагодарности он иллюстрирует следующим эпизодом: Первый Консул, рассматривая поднесенные ему превосходные пистолеты, очень их одобряет – а потом вручает их посетившему его генералу Моро со словами, что столь замечательное оружие по праву должно и принадлежать человеку высокой доблести. Генерал был польщен, и собеседники расстались наилучшими друзьями. Как же мог генерал Моро после такого знака доброты и благосклонности со стороны хозяина даже и думать о таких нехороших вещах, как заговор против законной власти?

Конечно, с точки зрения камердинера, Констан совершенно прав – хозяин есть хозяин. Но генерал Моро камердинером не был…