Валерий Соловей - Кровь и почва русской истории

Немногочисленные и маловлиятельные попытки идеологической реабилитации русского национализма лишь меняют знак его оценки с «минуса» на «плюс»: консерватизм и реакционность, антимодернизм и подчеркнутая лояльность власти подаются как нормативистский образец. По своему интеллектуальному качеству, содержанию и стилю эта апологетика ничем не отличается от идеологической же критики национализма.

Как уже отмечалось, современная российская власть также разделяет негативное отношение к русскому национализму, что странным образом противоречит оценкам национализма как орудия в ее руках и прозрачным намекам на подстрекательскую и инициирующую роль власти в развитии русского национализма. Более того, подозрительное и настороженное отношение к русскому национализму характерно отечественной власти на всем протяжении российской истории. Некоторое исключение составляла лишь «черная сотня» начала XX в., пользовавшаяся покровительством отдельных групп правящей элиты.

Почему русский национализм оказался плох

Между тем взгляд на русский национализм с позиции его негативистской презумпции ошибочен аналитически и чрезвычайно опасен политически. Но, прежде чем перейти к доказательству этой нетривиальной точки зрения, вкратце охарактеризую два основных фактора, исторически генерировавших и до сих пор поддерживающих устойчиво негативное отношение к русскому национализму.

На поверхности лежит устойчиво повторяющийся интеллектуальный сбой отечественного социогуманитарного знания, когда оно обращается к исследованию русского национализма. Почему-то именно в этом случае им напрочь отвергается методологический постулат, гласящий, что любые исторические явления должны рассматриваться в историческом же контексте. По-другому это еще называется принципом историзма или, в суженной трактовке, контекстуальным подходом. Применительно к нашему случаю это означает, что не бывает априори негативного или позитивного национализма - национализма как неизменной сущности, что его историческое значение, функции и роли могут быть поняты и адекватно оценены лишь исходя из ситуации, в которой он действует.

Парадокс отечественного обществознания в том, что контекстуальный подход распространяется только и исключительно на нерусские национализмы, в то время как русскому национализму отказывается в этом праве. Одни и те же авторы указывают на исторически прогрессивную роль национализма в Европе, поют дифирамбы национально-освободительной и антиимперской борьбе, признают, что на «международном уровне стратегия так называемого “экономического национализма” оказывается более эффективной, чем ориентация на неолиберальные идеалы “свободного рынка”[451]». И в то же время рассматривают русский национализм (а в более широком смысле и русскую этничность вообще) в качестве неизменно негативной сущности.

Негативные оценочные суждения в адрес русского национализма и русской этничности возведены в статус культурной догмы и этического канона. И это позволяет предположить, что их первопричина лежит не в научных ошибках и заблуждениях, а в дотеоретическом социальном опыте. Конкретнее - речь идет о культурной аксиоматике такой группы, как «советская интеллигенция» (подчеркиваю: именно советская, а не русская), длительное время генерировавшей ценностно-культурный и нормативистский каноны. Для ее ментального и социокультурного профиля характерны культурная, экзистенциальная и отчасти этническая отчужденность от русского народа, собственной страны и государства, вылившаяся в субстанциальное отрицание русскости и России.

Исторически эта черта сформировалась вследствие выбора Запада системой социополитических, экономических, идеологических и культурных координат, в которых самоопределялись отечественные образованные слои и которые структурировали ее взгляд на мир и Россию: «Интеллигенция постигала русскую действительность в терминах, отражавших западные реалии, существовала в мире западных символов, универсалий, за пределы которого не могла выйти. И хотя этот мир был виртуальным, а русская жизнь, в которой жила русская интеллигенция, реальным, в сознании интеллигенции происходила «рокировочка»: именно русская жизнь, ее устройство оказывались виртуальными, и их следовало заменить единственно возможной и нормальной реальностью – западной»[452].

Оборотной стороной провозглашения Запада нормой и идеалом выступала негативизация России и русскости, провозглашавшихся неполноценными и подлежащими тотальной переделке. Если страна и народ плохи субстанциально, по самой своей природе, то кардинальная задача состояла не в улучшении и совершенствовании наличествующего бытия, а в коренной переделке русской природы и замене национального бытия иным. Тем самым русская интеллигенция оказывалась группой с «негативной социальной ориентацией», а ее основной формой бытия – «отрицание местной власти и традиции, социальный гиперкритицизм, уродливое патологическое сочетание народофилии и народофобии, скепсис по отношению к собственной истории, поскольку она не укладывается в западные рамки, в ней нет или не хватает демократии, индивидуальных свобод и частной собственности»[453].

В свете этой культурной и экзистенциальной позиции русской национализм и вообще любая манифестация русской самобытности выглядели исключительно негативно вне зависимости от их содержания и контекста. Просто потому, что они настаивали на русской специфике и позитивно ее оценивали.

В теоретическом плане эта каузальная связь вскрыта и описана в модели социальной идентификации Г.Тэшфела и Дж.Тернера. «Когда группа, к которой человек принадлежит, утрачивает (в его глазах) позитивную определенность, он будет стремиться:

а) оставить эту группу физически;

б) размежеваться с ней психологически и претендовать на членство в группе, имеющей высокий статус;

в) прилагать усилия, чтобы восстановить позитивную определенность собственной группы»[454].

Две первые модели поведения в основном покрывают спектр жизненных и, отчасти, профессиональных стратегий советской интеллигенции либерального и левого толка. Отрицательное отношение к русскости и России, выбор Запада как модели закономерно вели к эмиграции, включая такую ее разновидность, как «внутренняя эмиграция» (эскапизм).

Второй линией было стремление выделиться из «варварской» массы (к которой подверстывалась, в том числе, «неистинная», «фальшивая» интеллигенция, солженицынские «образованцы»), возвыситься над ней, что достигалось через демонстрацию причастности более «высокому» миру (читай: Западу). Принадлежность к нему давала право учить «косный» народ и вести Россию к высотам «цивилизации». Александр Кустарев точно назвал такую самоидентификацию лакейской, «способом самоидентификации челяди через барина»[455]. Причем моральная ущербность здесь сочетается с ущербностью психической, в лучшем случае сильным комплексом неполноценности, ведь, напомню, позитивная оценка собственной группы является психической нормой, а ее низкая оценка – симптомом психического неблагополучия.