Владимир Губарев - Тайны Гагарина. Мифы и правда о Первом полете

А вы знаете, чем я горжусь? – вдруг спросил Николай Алексеевич. – Своим авиационным прошлым. Многие из нас вышли из авиации. И Королев, и Янгель, и Воскресенский, и я. Так уж случилось, что после революции авиация притягивала к себе молодежь. Профессии летчика и авиаспециалиста стали очень популярными, модными, как теперь говорят. Ведь именно в авиации рождалось все новое и новейшее, она была своеобразным техническим университетом, в котором будущие ракетчики получили необходимую теоретическую и практическую подготовку.

– Но в таком случае следовало бы ожидать, что ракетная техника станет частью авиационной? Почему же так не случилось?

– Дороги действительно разошлись, – согласился Пилюгин, – хотя и не раз перекрещивались в прошлом, а в будущем, возможно, самолет и ракета вновь соединятся. Такие проекты существуют… Но логичные решения, – Николай Алексеевич вновь улыбается, – не всегда оказываются верными в конкретной обстановке. После войны начиналась реактивная авиация, и именно ей были отданы симпатии наших прославленных авиаконструкторов. Они создавали новые машины, видели их. Знали, что реактивные самолеты нужны Родине, а вот судьба ракетной техники еще в тумане. И если вы думаете, что в 46-м мы были абсолютно уверены в столь стремительных темпах развития нашей области, то ошибаетесь. Мы не знали, насколько долгий и сложный предстоит путь. Только догадывались об этом. Рука об руку работали в те годы наука, промышленность. Жили одними заботами, делили радости, но и неудачи тоже поровну.

– Обычно, когда по поводу неудач говорят «делили поровну», то этим хотят подчеркнуть, мол, виноваты все…

– Вы неверно меня поняли, – нахмурился Николай Алексеевич, – категорически не согласен! Более того, не будь у нас персональной ответственности и способности в первую очередь искать ошибки у себя, мы не смогли бы всего за восемь лет пройти от первой баллистической до первой межконтинентальной. Нет, не смогли бы! А порядок был такой: одна ракета испытывается, следующая модификация – в чертежах, а третья – задумывается. Каждый из конструкторов оценивал свои возможности, не таил резервов на всякий случай, а старался на совесть. На совете Главных конструкторов каждый был сам по себе и в то же время лишь частью общего. Совет Главных – это не просто заседание нескольких человек, которым поручено общее дело, а слияние мыслей, замыслов, идей.

– Совет Главных конструкторов… По-разному рассказывается о его деятельности, многие считают, что такая форма работы практически не отличается, к примеру, от заседаний коллегии министерства или узкой конференции…

– Не могу согласиться с таким мнением, – говорит Пилюгин, – не берусь судить, нужен ли такой совет сейчас, но в те годы, на мой взгляд, он сыграл важную роль. Влияние личности на развитие той или иной области науки и техники, конечно, огромно, но основа основ – коллектив. Совет Главных конструкторов – это не только осколки разных организаций, которые мы все представляли, но и прежде всего качественно новый коллектив, специфическая форма управления. Совет был необходим потому, что ракетная техника очень многогранна. Одна организация, один человек – даже такого масштаба, как Сергей Павлович Королев, – не могли объять ее. Нужно было быть не только Главными конструкторами, но и друзьями, и единомышленниками. И в нашем совете царили откровенность, честность, прямота.

Один из ветеранов-испытателей когда-то рассказывал мне о таком случае. При пуске случилась авария. Все ожидали, что на заседании совета Пилюгин отнесет ее на счет производственников. Тем более что телеметрия была, как говорится, в его пользу. Однако испытатели, приглашенные на заседание, услышали иное.

– Все недостатки мои. Конструкция систем управления сырая, – вдруг сказал Пилюгин.

– Что же, у меня есть предложение. – Сергей Павлович Королев встал. – Для расследования причин аварии председателем комиссии назначить виновника торжества – товарища Пилюгина. Все согласны?

На том и порешили…

– Так ли было на самом деле? – спрашиваю у Николая Алексеевича.

– Так, – подтверждает он. – Крепко тогда на меня насел Королев. Системы управления в то время были не очень надежные, вот мне и доставалось. Ну а что касается моего признания на том заседании, то хочу рассказать о его продолжении. Года через четыре Королев говорит мне: «Ты, Николай, прав, когда недостатки берешь на себя. Можно ведь так сделать конструкцию, что дефект на стадии производства и появиться не сможет. Это главный принцип работы конструктора».

Свои собственные ошибки мы искали настойчиво, придирчиво, беспощадно. Иначе было нельзя – Королев создал атмосферу доверия, он безгранично верил людям, преданным делу. Группа специалистов, возглавляемая «виновником торжества», искала и находила выход. Раз виноват, значит, сам и разбирайся. Это стимулировало работу. Уверен, такой принцип позволил быстро достигать успеха. Именно сами разработчики в первую очередь способны быстро найти ошибку. Я думаю, что этот принцип чрезвычайно важен в любой области науки и техники – не только ракетной…

Было уже пять, на востоке темнота чуть расступалась, но ночь пока царила над степью. Мы стояли у памятника, угадывая его очертания, потому что и Степан Царев, и я видели его много раз.

Он предложил остановиться на несколько минут. Молча вышел из машины, жестом позвал за собой.

– Подождем, сейчас она будет взлетать, – потом объяснил он, – я еще раз хочу взглянуть…

Мы торопились на стартовую, уходила очередная ракета, и пуск был назначен на шесть двадцать, а от памятника до наблюдательного пункта добрых полсотни километров.

– Успеем, – успокоил Царев и вновь замолчал.

Я понял, что сегодняшняя остановка у памятника связана со вчерашним вечером. Сначала мы были дома у Царева, потом вышли на улицу. Степан Авксентьевич все рассказывал о тех днях, что давно уже ушли, а в нем живут, словно не властно над ними время.

С нами был еще Борис, сын Степана Авксентьевича. Он работает здесь же, на полигоне. Есть такая служба точного времени, и младший Царев следит, чтобы «секунды не торопились и не отставали, потому что в нашем деле точность прежде всего». Так он выразился, и отец поддержал сына: «Пожалуй, он прав. Секунды в жизни ракетчика подчас стоят многих лет…» И он вновь заговорил неторопливо, размышляя о прожитом:

– Борис родился 12 апреля, так что этот день для нас праздник вдвойне. Так уж случилось… Да и живет сейчас на улице Королева. На улице Сергея Павловича… А я привыкнуть не могу: «памятники», «улицы», «музеи»… Не могу… Он ведь для нас всегда живой… И молодой. В 47-м ему было сорок лет… Это на портретах Сергей Павлович суровым кажется, даже строгим, а для меня остался в потертой кожаной куртке, спокойный, мягкий, никогда не повышающий голоса… Неприятность однажды у меня вышла: ударило в лицо, кровь из щеки хлынула, думали, что глаза лишился. Королев на своей машине отправил в больницу, а вечером сам заехал… А ведь я рядовым техником был, он же – Главным конструктором. Мы тогда новые ракеты испытывали, собачек к полетам готовили… Добрым был Сергей Павлович, потому что в большом деле нельзя быть иным – люди тянутся к тому, кто во главе, примеряют себя к нему. А для нас, юнцов, Королев примером стал: тяжесть на его плечах огромная, да и ответственность выше некуда. А он словно не замечает этого, в каждую мелочь вникает, всегда найдет время, чтобы выслушать, поспорить, более того – поучиться… Да и в наши «монтажные мастерские» приезжал в любое время суток, мы ни выходных, ни сменной работы не знали… И еще: зажигать людей умел делом, не случайно большинство из тех, кто на самом первом этапе начал с ракетами работать, так и прикипели к новому делу на всю жизнь.