Максим Кустов - Реальная история штрафбатов и другие мифы о самых страшных моментах Великой Отечественной войны

— Выйти всем, кроме начальника рации.

Когда надевал наушники, у меня слегка тряслись руки.

Голос чуть слышен. Мгновениями утихает вовсе.

— Говорит… Рябышев… Как меня слышите? Кто у аппарата?..

— Я — Попель. Слышу слабо…

Снова треск, писк, потом довольно отчетливо:

— Благодарю за успешные действия… за доблесть и геройство…

Что за чепуха! Разговор едва налаживается, а тут — благодарность. Да высокопарно — «доблесть и геройство». Не совсем по-рябышевски.

Радостное возбуждение уступило место тревожной настороженности.

А в наушниках все тот же с трудом различимый голос:

— Где ты находишься?.. Каковы планы?..

Удивительно, что Рябышев задает такие вопросы. Не ответив на них, я сам начинаю спрашивать:

— Назови мне командиров, которые стоят возле тебя. Если это Дмитрий Иванович, он не обидится на такие вопросы, поймет меня. Разговор принимает совсем нелепый характер. Голос в наушниках повторяет:

— Где ты находишься?.. Каковы планы?..

Я добиваюсь своего:

— Кто стоит возле тебя? Назови три фамилии…

Голос моего собеседника слабеет. Он произносит какие-то фамилии. Я слышу окончания «ов», но — убей бог — не могу разобрать ни одной.

— Повтори еще раз…

В нагретой июньским солнцем машине душно. Наушники прилипают к ушам. Расстегиваю ворот гимнастерки. Лейтенант, начальник рации, стоит рядом, не дышит. И Оксен тут же. Не заметил, когда он вошел. Оксен слышит мои вопросы и молча кивает головой.

Как еще проверить — Рябышев говорит или нет? Я раздельно, по складам прошу:

— Назови марку моего охотничьего ружья…

Дело в том, что недели три назад мы с Дмитрием Ивановичем поменялись ружьями. Он дал мне свой «Зауэр три кольца». Пусть только скажет «Зауэр», и я откажусь от подозрений.

Но вместо ответа я слышу лишь треск и попискивание. Голос исчезает совсем.

Снимаю наушники, кладу их перед собой. Неужели это был Рябышев и я упустил возможность связаться с ним!

— Вряд ли, — вставляет Оксен.

— Утешаете?

— Нет, сомневаюсь. Сегодняшний полковник знает имена и фамилии почти всех наших командиров полков. Почему ваш собеседник замолчал, когда речь зашла о ружье? Почему нельзя было разобрать фамилии штабных командиров, которые — мне это доподлинно известно — отсутствуют в немецком справочнике?

— Может быть, вы и правы. Но если это был корпус, оправданья нам нет и вся наша мудрая осторожность…

— Мудрая осторожность для нас теперь дороже снарядов и бензина. А если это был Рябышев, он снова войдет в связь». [56] Попель Н.К. В тяжкую пору. — М.; СПб.: Terra Fantastica, 2001. С. 162–163.

Потом выяснилось, что командир корпуса на связь не выходил…

Итак, немецкая разведка имела возможность через западноукраинских националистов выдать замуж шпионку за советского командира, причем разоблачили ее совершенно случайно, после многих месяцев работы. Немцы прекрасно изучили командный состав корпуса, знали, в каких военных конфликтах участвовал комиссар и даже сколько у него дочерей. По радио они могли выяснять обстановку от имени командира корпуса. Лишь незнание марки охотничьего ружья комиссара срывает им радиоигру. И при таком высочайшем уровне осведомленности можно допустить мысль о том, что немцы прозевали бы сосредоточение корпуса у границы? Бесчисленные бандеровские доброхоты не сообщили бы хозяевам о том, что москали что-то затевают, «титанические резервы боеприпасов» подвозят? Сотни танков, орудий и автомашин незаметно выдвигаются на исходные позиции для наступления?

Интересно было бы узнать, всерьез ли автор «Ледокола» верил в принципиальную возможность победоносного июльского наступления Красной армии или просто своими словами пересказывал очень популярное до войны, но впоследствии напрочь забытое творение Николая Шпанова «Первый удар. Повесть о будущей войне»? Уж очень по духу резуновское и шпановское творения напоминают друг друга:

«Летный состав вражеских частей, подвергшихся атаке, проявил упорство.

Офицеры бросались к машинам, невзирая на разрывы бомб и пулеметный огонь штурмовиков. Они вытаскивали самолеты из горящих ангаров. Истребители совершали разбег по изрытому воронками полю навстречу непроглядной стене дымовой завесы и непрерывным блескам разрывов. Многие тут же опрокидывались в воронках, другие подлетали, вскинутые разрывом бомб, и падали грудой горящих обломков. Сквозь муть дымовой завесы там и сям были видны пылающие истребители, пораженные зажигательными пулями. И все-таки некоторым офицерам удалось взлететь. С мужеством слепого отчаяния и злобы, не соблюдая уже никакого плана, вне строя, они вступали в одиночный бой с советскими самолетами… Настоятельная необходимость экономии горючего диктовалась катастрофическим, с военной точки зрения, положением Германии в отношении нефти. Германии нужно было во время войны иметь 18 миллионов тонн жидкого горючего в год… Доклад начальника воздушных сил был немногословен. Вкратце он сводился к тому, что советская авиация, оберегая Красную армию от ударов германской авиации, содействовала продвижению Красной армии через границу и ее атакам против пограничных укреплений противника. В районе севернее Ленинграда разыгрался ряд крупных воздушных боев с авиацией противника, безуспешно пытавшегося бомбардировать город Ленина. В тот момент, когда начальник ВВС перешел к докладу о трех глубоких рейдах, порученных авиации главным командованием, в кабинет вошел дежурный штаба и передал шифровку:

«Вторая конная армия командарма первого ранга Голутвенко не смогла выполнить приказ о захвате прорвавшейся к Койдонову и Негорелое 3-й германской моторизованной дивизии. Дивизия оказала жестокое сопротивление, пытаясь пробиться на соединение со своими войсками. Принуждение дивизии к сдаче замедлило бы наступление 2-й конармии. Командарм вынужден был уничтожить почти всю живую силу моторизованной дивизии».

— И хорошо сделал, — сказал маршал…

К этому времени обстановка на земле складывалась следующим образом: группа прорыва командарма второго ранга Михальчука, о которой ночью говорил Главком, атаковала фронт Шверера, в свою очередь готовившегося к прорыву. Шверер не успел осуществить свой план из-за того, что его танковый корпус и мотоциклетные пулеметчики были заперты красной авиацией в дефиле, служившем им накануне укрытием. Они не могли вырваться в поле и развернуться для боя. Шверер остался с одной моторизованной пехотой и с легкой «артиллерией прорыва». Теперь, когда Михальчук бросился на группу Шверера, сминая ее своими бронетанковыми фалангами, генералу оказалось нечем защищаться. Красная авиация продолжала держать его мехчасти взаперти.