Борис Владимиров - Комдив. От Синявинских высот до Эльбы

— В этой землянке, товарищ командующий, — докладывал я, — еще сравнительно терпимо, во многих других — значительно хуже. Дыр много, и мы делаем все, чтобы навести порядок, но на каждом шагу встречаемся с большими трудностями, и особенно по части приобретения нужных материалов для оборудования землянок и других помещений.

Медведев выслушал меня, не перебивая, поворчал в своем стиле по нашему адресу, но уже в более низком регистре, и направился к казармам.

Долго еще ходили мы по расположению бригады. Командующий дотошно осматривал все, что в какой-то степени могло отразиться на ее боеспособности. Чем больше он знакомился с делами бригады, тем больше оттаивал. Во второй половине дня он провел строевой смотр всей бригады. Обходя строй, он останавливался почти перед каждым солдатом и офицером, внимательно осматривая обмундирование и снаряжение. Смотр закончился опросом претензий. Все это делалось строго по правилам устава, не сокращая и не ускоряя долгую процедуру.

На дворе начало темнеть, мороз крепчал, давал о себе знать, особенно нам, голодным и холодным с раннего утра. Опрос претензий прошел отлично. Ни одной жалобы не было заявлено. Большинство офицеров и солдат выразили желание скорее отправиться на фронт.

К этому времени у командующего уже сложилось достаточно полное и, очевидно, неплохое впечатление о состоянии бригады. Он по-отечески терпеливо выслушал нас и во многом даже с нами согласился. Все в нем оттаяло — и лицо, и голос, и взгляд. Напускная суровость уступила место его природной доброте.

Уже совсем стемнело. Мы решили, что на этом командующий закончит проверку, но ошиблись. Работа продолжалась еще около двух часов и закончилась только после того, как было проведено собрание младших командиров и совещание офицерского состава. Командующий подробно рассказал о положении дел на фронте и о полугодовом опыте войны. На прощание он дал офицерам несколько общих полезных советов и пожелал боевых успехов.

Отпустив всех, он велел нам остаться, пригласил сесть и сказал:

— Люди у вас хорошие. Скоро получите путевку на фронт. Смотрите, выполните обещание, данное вами крайкому. Будьте достойны сибиряков. Скоро получите все положенное из оружия и матчасти по штатному расписанию.

Потеплевший взгляд уставших глаз и теплые, душевные нотки голоса сказали нам то, о чем умолчал командующий. Мы видели, что генерал доволен нашей работой, хотя вслух об этом он нам не сказал, чтобы, наверное, не вызвать «головокружения от успехов».

В заключение командующий спросил, какие у нас имеются претензии и просьбы к штабу округа. Претензий у нас не было, зато просьбы были. Мы попросили заменить начальника штаба бригады подполковника Соколова офицером Генерального штаба майором Мокшевым, который в качестве представителя Генштаба находился в бригаде с начала ее формирования. Подполковник Соколов, грамотный, знающий офицер, недавно перенес серьезную операцию на желудке, чувствовал себя плохо, но крепился, чтобы его не заподозрили в нежелании идти на фронт. Мокшев по характеру был прямой противоположностью Соколова: атлетического телосложения, всегда бодрый, жизнерадостный и общительный. К тому же у него был боевой опыт: в финскую войну он командовал лыжным батальоном. Служить он хотел в нашей бригаде, о чем неоднократно говорил мне.

На вакантную должность заместителя командира бригады по строевой части мы просили командующего назначить майора Ерошина, который работал на курсах политсостава запаса. Луполовер знал его лично и рекомендовал. На должность командира 1-го батальона — майора Захарова, опытного офицера отдела боевой подготовки штаба округа.

Командующий обещал, и действительно, через несколько дней наши просьбы были выполнены.

За несколько дней до отправки на фронт, в действующую армию, нам объявили дату погрузки в эшелоны — 12 февраля 1942 года. Этот день, как водораздел жизни, запомнился навсегда.

И вот он настал. С утра части бригады грузились в железнодорожные составы. С шумом и песнями эшелоны двинулись на запад. Этот день походил на большой праздник. Лица бойцов сияли радостным возбуждением. Стремление попасть на фронт для нашего брата, военного человека, было делом естественным. Здесь и не пахло честолюбивым желанием отличиться или тем более военной романтикой. Поэзия войны отошла в область предания, как только на смену коню, сабле и пике пришли самолеты, танки и целый ряд средств массового уничтожения людей. Единственным двигателем были любовь к Родине и ненависть к врагу, чья отвратительная идеология вместе с тупой прусской наглостью вызывала чувство омерзения. Когда же враг подошел к Москве и встал вопрос быть или не быть Отечеству, вряд ли кто мог спокойно оставаться в тылу, что для уважающего себя военного человека было неловко и стыдно. В эшелонах мы чувствовали себя именинниками, без пяти минут фронтовиками.

Как ручьи и реки несут воды в моря и океаны, так и наша семитысячная бригада сибиряков через несколько суток должна была влиться пусть небольшой, но сильной и свежей струей в бушующий океан мировой войны.

Мы не знали, куда нас повезут, на какой фронт. Вопросы сосредоточения и дислокации войск держались в такой строжайшей тайне, что, по всей вероятности, даже командование округом не знало конечного пункта нашего маршрута.

Офицеры штаба бригады разместились в пассажирском вагоне в составе третьего эшелона. Ночью эшелон остановился на станции Красноярск. Воспользовавшись трехчасовой стоянкой, некоторые офицеры и мы с Борисом Михайловичем успели побывать дома.

Когда я вернулся, все офицеры уже были в сборе, ожидая отхода эшелона. Вскоре паровоз дал гудок, вагоны скрипнули, и поезд стал медленно набирать скорость. Мы с комиссаром расположились в одном из купе, заняв нижние полки. Хотя вокруг шутили и смеялись, в душе разлилась щемящая тоска и беспокойство, которые не получалось ничем замаскировать. Краткое свидание с семьей перед долгой, а может, и вечной разлукой разбередило душевные раны. Работая над формированием бригады, некогда было думать о близких людях, забот хватало по самое горло. Здесь, в вагоне, когда служебные дела отодвинулись на задний план, все мысли были только о родных. Разговор не клеился, и мы улеглись спать. Но тревожные мысли не давали уснуть, и предательский комок не раз подступал к горлу.

Я думал о том, что в холодном городе оставил жену и дочку и что ждет их впереди. Мысль о возможном голоде, безжалостном и грозном спутнике каждой длительной войны, терзала меня. В ранней юности я испытал на себе весь ужас настоящего голода. Видел не раз, как днем по улицам, едва держась на ногах, бродили живые тени людей в поисках пищи, а вечером собирали их уже окоченевшие трупы, грузили как дрова в большие фургоны и вывозили за город. Никогда не смогу забыть, как женщины, живые скелеты, искали друг у друга в волосах насекомых и с жадностью их поедали. Эти юношеские впечатления страшной зимы 1920/21 года вселили в меня паническую боязнь голода.