Борис Горбачевский - Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить!

Я остался рассматривать библиотеку. В одном шкафчике стояли книги по медицине, другой был полностью отдан русской классике, третий — поэзии. Потом мы уютно устроились за столом, пили чай, Роза рассказывала о родителях, своей жизни:

— Я почти не живу в этой развалюхе, зимой стараюсь чаще брать дежурства, часто ночую у подруг. Когда мне поставили телефон, жизнь здесь стала просто адом. Жильцы набросились на мой телефон, а я разрешала им звонить, только когда необходима срочная помощь. Что тут началось! Анонимки, угрозы, подбрасывали в комнату пустые водочные бутылки, объявляя меня пьяницей и проституткой. Пошли проверки, комиссии… Впрочем, что жаловаться, обычная жизнь коммуналки…

— Роза, милая, завтра в одиннадцать ноль-ноль поезд, я уезжаю на фронт, — я умоляюще смотрел на нее. — У нас осталась всего одна ночь. Только одна ночь! (Кажется, я потерял голову! Что я несу?!) Ты понимаешь, что означают мои слова?

Роза смолкла и удивленно смотрела на меня широко раскрытыми глазами, я ощутил на себе их ласковый теплый свет, глаза наши встретились, в них затрепетали дикие огоньки, и загасить их стало вдруг невозможно — что это, фантазия или удивительная реальность?! Какие-то мгновения… и в страстном порыве мы бросились в объятия друг друга, окунулись в море радости, для которой не существует берегов…

Потом она гладила мои волосы, шептала:

— Родной мой, с первой минуты, как увидела тебя в больнице, я поняла: пришел мой час! Все эти дни ждала твоего звонка.

— Как трудно с тобой расстаться, моя поэтическая натура!

— Почему ты так говоришь?

— Пока ты готовила чай, я рассмотрел твою библиотеку.

— Хочешь, прочту тебе моего любимого поэта?

— Константина Симонова?

— Что ты!

— Николая Тихонова?

— Ну что ты!

— Кого же?

— Слушай. Называется стихотворение «Литания влюбленных» [18] Литания — обращение к богу: молитва или песнопение. .

Я молча слушал. Она прочла еще одно.

— Нравится?

— Очень. Кто это?

— Киплинг, английский писатель и поэт. У нас его не очень привечали, мол, «певец Британии, владычицы морей». А сегодня Британия — наш союзник, и наконец-то издали томик его стихов. Я уверена, в детстве ты читал его прелестные сказочные вещи — «Джунгли» и «Маугли». А стихи его необыкновенно напевны.

— Ты их поешь?

— Редко. Аккомпанирую себе на гитаре.

— Ты — прелесть! Теперь я понял: любовь всегда неожиданна, главное — не пропустить ее.

— Наверное, ты прав. Но я долгое время остерегалась, до тебя я пережила глубокое разочарование, — это потрясло меня. Когда мы с тобой встретились, я ужасно волновалась, поймем ли мы друг друга. Война ужасна, превращает людей в зверей. Как хорошо, что ты не стал таким, сумел сохранить в себе чувства. Теперь мне не страшно, ты здесь, ты вошел в мой дом, стал частью моей души…

Я слушал ее, целовал и мучительно думал об одном: как нестерпимо летит время, даже любимая женщина не в силах остановить его, какая это глупость — «счастливые часов не наблюдают». Она — мой идеал! Суждено ли нам снова встретиться?..

А она все говорила — и такое, что можно было сойти с ума:

— …Не знала до тебя, что можно стать такой счастливой, не верила в искренность, чистоту отношений; теперь я знаю, что обманывала себя, ты помог мне это понять.

А потом мы замерли — просто смотрели друг на друга и молчали, и это молчание сказало нам больше, чем самые высокие слова…

Нет сна — одно желание…

— Я люблю тебя, Роза.

— Все мужчины, когда близки с женщиной, клянутся в любви — так говорят мои пациентки, они многим делятся со мной.

— Ты мне не веришь?

— Верю.

— Тогда я буду краток. ЗАГС, наверно, открывается в десять. Мы пойдем в ближайший, и я уговорю расписать нас. Оттуда прямо на вокзал — ты проводишь меня.

— Уверен? Почему ты так решил, почему так торопишься?

— Я боюсь тебя потерять.

— Ты подумал о своих? Как они отнесутся к твоей идее? А мои родители! Я не имею права их обманывать. Нет, лучше ты пиши мне. А я буду ждать тебя, очень ждать.

— Может, ты и права, — неожиданно для себя согласился я. — Я буду писать тебе.

Почему вдруг охладел мой пыл?..

За окном брезжил рассвет, я гладил ее волосы и думал о ней — женщине, с которой собирался прожить целую жизнь, ее любовь чиста и безмерна — дар, посланный мне судьбой.

Говорят, молодость подобна жаворонку, она полна собственных утренних песен — во славу самой молодости и во славу любви.

Я не написал ей ни одного письма.

Провожал меня отец. Приехала и Неля. Втроем мы стояли на платформе. Вот-вот должен подойти поезд, уже к вечеру он доставит меня на фронт.

Шутили, смеялись, а на сердце у всех тревога, не отпускавшая ни на миг, — свидимся ли? Утром, провожая меня, мама плакала, я говорил ей, что буду писать, целовал, успокаивал, но что я мог сказать ей в утешение? Папа бодрился, только чаще, чем обычно, курил.

Подошел состав из шести вагонов. Побольше и пассажиров — в основном офицеры после госпиталей. Процедура проверки документов, билетов, и уже началась посадка. Папа вздохнул, кивнув на мой саквояж, и горестно произнес:

— Провожаю сына с чемоданом, полным водки, но без единой книги.

Мы расхохотались. Действительно, мой саквояж был до отказа набит бутылками водки, чесноком и луком.

Неля попросила разрешения минуту поговорить со мной. Мы чуть отошли в сторону. Она сунула мне в руки симпатичного игрушечного медвежонка:

— Вот тебе талисман, он тебя спасет: я заколдовала его у одной известной московской цыганки. Как ты его назовешь?

— Вася, — назвал первое пришедшее на ум имя.

Милый Вася прошел со мной всю войну. Он и сейчас хранит меня. Я отношусь к нему не только как к реликвии, но как к солдату и другу.

— Держись, сын, — сказал папа на прощание и похлопал меня по плечу.

С Нелей расстались нежно. Поцеловала она и медвежонка Васю.

Состав тронулся.

Набрав скорость, поезд несся на запад, я стоял у окна, глядя на мелькавшие мимо картины. Но мысли были далеко. Две дивные женщины подарили мне свою любовь, еще одна стала другом, — редко выпадает такое нашему брату… И всех трех я очень скоро забуду. То ли причиной тому ветреность юности, то ли «толстая солдатская кожа», как сказала Неля, или бездушие?.. Ответ был, пожалуй, иной. Фронт жестко, точно клещами, держал нас всех, от него не уйдешь, он никому не позволит надолго и без остатка отдаться собственным чувствам.

А кони все скачут и скачут,

А избы горят и горят… — и пока это так, ты — солдат, ты не принадлежишь себе. После Москвы я на многое смотрел по-новому. За два года войны каждый из нас — в тылу и на фронте — столько пережил, что хватило бы на три человеческие жизни.