Андрей Буровский - Наполеон - спаситель России

Дворянство было верно Екатерине до самой ее кончины 6 ноября 1796 года. Оно было верно и ее правительству. Дворянские историки высоко оценили Екатерину и все ее деяния. Считалось, что она и правда трудится для народа.

Граф А.К. Толстой

В Российской империи первая (и последняя) перепись состоялась только в 1897 году.

До этого считали не население, а плательщиков по­датей — ревизские души. Эти ревизские души включали в списки — ревизские сказки. Каждая ревизская душа счи­талась наличной, даже в случае смерти — до следующей ревизии. На этом и основана афера Чичикова: купить крестьян, которые умерли, никакого дохода помещику не приносят, но формально по ревизии числятся. Всего ре­визий в Российской империи было 10: в 1719, 1744-1745, 1763, 1782, 1795, 1811, 1815, 1833, 1850, 1857 годах. Если Чичиков купил «мертвые души» в 1820 году, то они числились вполне даже живыми до переписи 1833 года. Чичиков вполне мог заложить эти «души» в банк и полу­чить кругленькую сумму.

В ходе ревизий учитывались только мужские души, и численность населения теперь устанавливается при­близительно, простым умножением на два. Но и число ревизских душ по V ревизии 1795 года Н.Я. Эйдельман называет 18,7 миллиона, а С.Г. Пушкарев и В.О. Ключев­ский — 16,7 миллиона. Даже эти «податные» души импе­рия знала весьма приблизительно.

Но ведь и ревизии не охватывали все мужское и актив­ное население Российской империи.

Кочевых инородцев включили в ревизские списки да­леко не полностью: они ведь могли от переписи перекоче­вать. А на Севере, в Сибири и в Америке были еще инород­цы «бродячие» — охотники, оленеводы, рыболовы. Был еще контингент, который не хотел быть «сосчитанным», и это не только уголовники (которых, впрочем, не худо тоже посчи­тать), но скажем, и старообрядцы, относившиеся к пере­писям агрессивно, как к попытке антихриста наложить на них диавольскую печать. Эти старались вообще никаких сведений о своем числе «антихристу» не сообщать.

В ревизии не включались неподатные простолюдины: отставные солдаты, ямщики, духовенство.

Все, кто не платил подушной подати, ревизиями не охватывался: дворяне, чиновники, наличный состав армии и флота.

Кроме того, ревизии не проводились в Польше, Закав­казье и Финляндии.

Мораль? Правительство Российской империи само не знало, сколько же людей жило в России в XVIII веке. Со­временные ученые тоже этого не знают. Оценки колеблют­ся от 33 до 40 миллионов, а для получения точных данных нужно не только изобрести «машину времени» и «полететь» на ней в прошлое, но и организовать в Российской импе­рии вполне современную перепись населения...

Даже численность образованного сословия, дворян­ства, приходится высчитывать приблизительно.

Считается, что к 1795 году в Российской империи жило 36 или 38 млн человек.

В шестой ревизии, перед войной, было учтено только мужское население. Да и была эта ревизия не окончена. Обычно считается, что в 1806-м в Российской империи жи­ло 39 800 тыс [56] Россия: Энциклопедический словарь. — Л., 1991. человек, в 1811 — 41 млн., в 1815 — 42млн [57] Рашин А. Г., Население России за 100 лет (1811-1913 гг.). Ста­тистические очерки. — М., 1956. . Конечно, это не точные данные, а то, что называется «экс­пертной оценкой». Плюс-минус несколько сотен тысяч.

Из всего этого населения только 5%, около 2,5 миллио­на, живет в городах, коих при «матушке-Екатерине» насчи­тывается 610. Из этих людей не больше 50 тысяч записаны в купечество. Остальные — мещане, такие же нищие и бес­правные, как и крестьянство.

В Петербурге жило порядка 240-250 тысяч человек. В Москве чуть меньше — около 200-220.

Деревень побольше — примерно 100 000, и получает­ся, что в среднем в деревне живет по 300-340 человек. На юге и западе деревни побольше, с населением человек в 500, в 1000, и встречаются почаще. Север и Сибирь со­всем малолюдные, глухие, там много деревень с числом жителей в 20, в 30 человек.

62% крестьян — крепостные, собственность помещи­ков, и получается, что наиболее типичный русский чело­век конца XVIII века — крепостной мужик; их порядка 57-58% всего населения.

Но полное и удручающее бесправие — это только одна из бед, которая свалилась на основную часть наро­да... и может быть, даже не самое ужасное зло.

Судя по всему, еще страшнее в их положении было при­надлежать к категории туземцев, находящихся за рамками цивилизации. «Необразованный» крестьянин для «просве­щенного» дворянина был не только ценной собственно­стью, но, ко всему прочему, еще и «русским азиатом», под­лежащим переделке, перевоспитанию. Ведь переделывал же Петр дворянство?! Так почему бы уже переделанному, «сменившему кожу» дворянству не проделывать то же самое с крестьянами? Такая цивилизаторская работа не только осмысленна, она даже и благородна. Не просто «мы» мордуем «их» как нам нравится, но «мы» «их» превра­щаем в цивилизованных людей.

Любое включение крестьянина, человека из народа, в барскую жизнь, в жизнь правительства (скажем, взя­тие в армию) означало не просто продвижение вверх по общественной лестнице... Нет! Тем самым он переходил в другую культурную среду, буквально в другую цивили­зацию. Из категории «русских азиатов» (или «русских аф­риканцев», с тем же успехом) он переходил в категорию русских европейцев.

Сами эти «европейцы» могли культивировать самые дикие представления и о Европе, и о самих себе. Очень часто для них «Европой» становилось отсутствие тради­ции — и народной, и религиозной. Ведь традиции были смешны, нелепы, символизировали собой отсталость. Освобождение от традиций символизировало прогресс, свободу, движение вперед... одним словом, европейскость.

Потому и гарем, совершенно немыслимый ни в одной европейской христианской стране, становился как бы ев­ропейским явлением, а владелец гарема, веселый, иронич­ный вольнодумец, переписывался с Вольтером, и стано­вился европейцем и даже рьяным борцом за просвещение, западником и либералом. Заворот мозгов невероятный, кто же спорит, но так было.

А для крестьянина, замордованного русского туземца, включение в эту среду, в систему образа жизни и пред­ставлений, которые верхи общества изволят называть «ев­ропейской», — это есть и повышение его статуса, и приоб­щение к высшим ценностям, и признание его достоинств.

Разумеется, существовали и совершенно реальные ме­ханизмы приобщения к культурным ценностям у прислуги в домах с картинами, библиотеками, домашними театрами, вполне европейским или почти европейским строем жиз­ни. Такое приобщение играло роль одного из механизмов действительной, а не только надуманной европеизации страны. Я и не думаю отрицать действия этого механизма, и хочу только лишний раз показать читателю: далеко не все, что называлось европейством в XVIII и начале XIX веков, действительно имеет к нему хоть какое-то отношение.