Михаил Гавлин - Российские предприниматели и меценаты

Действительно, с годами тяга к эпикурейству, к физическим наслаждениям, некая внутренняя «обломовщина» все больше проявлялись в характере Боткина, заглушали творческую сторону его натуры, отвлекали от литературного труда. После «Писем об Испании» он фактически не создал ни одного крупного произведения, хотя по-прежнему публиковал множество переводов, эссе, критических рецензий, статей. Со временем все больше бросается в глаза его пассивность в литературных трудах. Он и сам это с горечью сознает. На упреки в задержке одной из статей он отвечает в письме: «Вы уже ради Бога не очень меня ругайте: что делать! Доброго-то желания у меня много, да воли и терпения нет выполнять его… перед тобою проходит некоторая, так сказать, сладость жизни, то есть и порядочный обед и бургильон и шампаньон, и добрые приятели; день за днем, в итоге душевная пустота».

В эпикурействе Боткина упрекал еще Белинский, называя сибаритом и сластеной. Боткин всегда был известен как гастроном и любитель устраивать роскошные пиршества. Он часто посещал Английский клуб в Петербурге, членом которого состоял, и с особым восхищением описывал клубные обеды. Герцен писал в «Былом и думах»: «Так и вижу теперь всю застольную беседу где-нибудь на Маросейке или на Трубе, Боткина, щурящего свои и без того китайские глазки и философски толкующего о пантеистическом наслаждении есть индейку с трюфелями и слушать Бетховена». Не об этом ли с упреком писал поэт:

Терял исподволь свое «право на Вселенную» и сам Боткин. Литературный дар его угасал вместе с разрушением здоровья. Беспрестанные болезни и оторванность от литературной жизни все чаще гонят Боткина за границу, на курорты. С опустошенной душой, творческую деятельность подменивший гурманством, чревоугодие обративший в культ, он исповедуется Фету в письме из Парижа: «В душе моей тихо и душно, как перед грозою, но грозы ниоткуда не предвидится, а потому вернее будет сравнение со стоячим болотом».

Последние 10 лет его жизни были особенно тяжелыми: давно подорванное здоровье все ухудшалось, и он медленно угасал, теряя зрение, способность двигаться, чувствовать, постепенно приближаясь к смерти. Возвратясь из заграничных странствий в опустевший дом, Боткин с горечью пишет Тургеневу: «Во время продолжительного отсутствия моего братья поженились, пустили корни в семейную жизнь, у них сложилась своя колея… надо выбрать себе какое-нибудь гнездо… В 52 года чувствовать себя бобылем и никому не нужным невыносимо тяжело… здоровье мое расстроено, занятия невозможны».

Василий Петрович почти полностью отошел от дел семейной фирмы и, когда возвращался из-за границы, предпочитал жить в Петербурге. В семье он пользовался авторитетом, но характера его боялись. Он был, по выражению Фета, «обоюдоострым», одинаково умевшим быть и нестерпимо резким и елейно сладким. В добрый час он умел быть чрезвычайно любезным, но иногда был так капризен, что ему не легко было угодить. Все старались избежать его обидных замечаний, на которые в кругу близких он не скупился.

Склонный к созерцательной жизни, Боткин держался вдали от политики, хотя внимательно наблюдал за политическими и общественными движениями своего времени, но более всего предпочитал заниматься искусством. За два года до смерти он писал: «Я дорожу искусством за наслаждение, которое оно мне доставляет; и до всего прочего мне нет дела». Это отношение к прекрасному он пронес сквозь всю свою жизнь. Когда он писал об архитектуре итальянского Возрождения, то становился поэтом: «Здравствуй, милая, мраморная, удалая Венеция! Здравствуй, величественный лев, заснувший глубоко и непробудно! Здравствуй, прекрасная Венеция! С пламенным желанием спешил я к тебе, и хожу по тебе очарованный… Из тени на площади вид на дворец дожей, стоящий к морю и весь облитый светом месяца, удивителен. С арками, барельефами, прозрачными кружевными рубцами своими он казался мне воздушным. Я стоял очарованный необыкновенным видом! Воображение рисовало картины минувшей жизни венецианской: сколько жизни, страсти, любви кипело на этой площади, теперь тихой, пустынной…»

Болезнь все больше разрушала организм Боткина, и когда за границей выяснилось, что состояние его здоровья безнадежно, он решил скорее возвратиться в Россию. «Лучше умереть на родине», – говорил он. Философски относясь к смерти, В. П. Боткин не боялся ее, но под конец хотел пережить «еще побольше художественных впечатлений и наслаждений». В Петербурге для него отделали великолепную квартиру со всем комфортом и роскошью. К этому времени от ревматизма ему свело почти все тело и особенно руки. Его носили на коже с приделанными ручками, но он сам следил за оформлением комнат, украшением их картинами. Всю жизнь он был расчетлив и бережлив, но теперь ничего не жалел на лукулловы пиры, которые устраивал на своей квартире и на которых сам мог присутствовать лишь как зритель. Для себя он составил постоянный квартет из превосходных музыкантов, исполнявших его любимые вещи.

Даже в эти дни жажда познания Боткина была необыкновенной. Фет пишет, что незадолго до смерти Василий Петрович, полуслепой, проводил время за изучением каких-то индусских рукописей. За три дня до смерти «он как бы на прощальный пир пригласил обедать старых друзей своих… Самого его принесли на руках и поместили на хозяйском месте. Он не владел руками, и печать смерти, видимо, уже лежала на нем, но глаза блистали огнем полного и живого сознания. Ел он мало, но с видимым удовольствием. В середине обеда он опустил голову и лег ею на свою тарелку, на которую тотчас же положили маленькую кожаную подушку… А вокруг него шел все тот же веселый и живой разговор, который так любим был им и в котором он чувствовал необходимость до самых предсмертных своих минут. К десерту он велел вновь приподнять себе голову, съел какой-то фрукт, потом перенесли его на диван, и гости его продолжали вокруг него смеяться и болтать».

Накануне дня смерти Боткин заказал себе к следующему утру квартет и долго обсуждал его программу: «Музыку надо выбрать пояснее, я ведь слаб, сложное утомит меня». Он тихо скончался утром 10 октября 1869 года под звуки музыки Бетховена. Смерть Боткина соответствовала всей его жизни, поклонению «красоте, возносящейся к небесам», и явилась логическим завершением его эпикурейского мировоззрения. «Боткин, – писал Фет, – подобно древнему римлянину, даже не понял бы, что хочет сказать человек, проповедовавший, что перед смертью не надо венчаться розами, слушать вдохновенную музыку или стихи, вдыхать пар с лакомых блюд».