Александр Востриков - Книга о русской дуэли

Каждый дает удовлетворение за нанесенные им обиды способом, соответствующим его положению. Печорин (в «Княгине Литовской») говорит чиновнику, которого он сбил санями: если вы считаете, что я вас оскорбил — присылайте секундантов; если виноват, по-вашему, мой кучер, — то я вам обещаю его высечь.

Сословная грань ощущалась очень четко даже при имущественном и ином равенстве: рядовой из дворян (тем более — разжалованный) никогда не был равен «солдатикам», взятым от сохи; художники, музыканты, литераторы неблагородного происхождения, пусть самые талантливые, пусть всеми признанные, все-таки не могли стать на один уровень со своими «коллегами»-дворянами; актер не имел права сидеть в присутствии директора театра (А. А. Майков за это упек В. А. Каратыгина в Петропавловскую крепость); разнообразные примеры можно было бы продолжить.

Но вернемся к «типичным» дворянам и недворянам. Если простолюдин совершал в отношении дворянина умышленно оскорбительный поступок, то практически не употреблялось даже слово «оскорбление» — говорили о «бунте». Простолюдин не мог оскорбиться поступком или словом дворянина. Дистанция была столь велика, что можно было позволить себе любые игры в равенство (очень любопытные в этом смысле пары образовали П. Я. Чаадаев и его камердинер, А. С. Грибоедов и его слуга Сашка Грибов), и слишком часто самое искреннее стремление к равенству превращалось в игру.

Между мещанством, купечеством и дворянством граница была более размыта; в определенных отношениях (например, экономическом) они могли даже сближаться. Мещанский или купеческий сын имел право выслужить чин и перейти в дворянское сословие. И все-таки межсословные дуэли не допускались.

Конфликт дворянина с недворянином разрешался через суд, и дворянская честь при этом не должна была пострадать. Приведенная А. И. Герценом фраза А. Ф. Орлова, шефа жандармов и начальника III Отделения, об одном деле, которое требовалось «затушить», чтобы не дать «прямого торжества низшему сословию над высшим» (см. наст, изд., с. 149–150), говорит сама за себя.

Дрались на дуэли только мужчины. Женщина едва ли могла оскорбить: ее слова, как правило, не принимались во внимание, как шалость ребенка или ворчание старика. Но даже если женщина нанесла оскорбление, ответственность за него ложилась на мужчину — мужа, брата, кавалера и т. п. Например, в бытность Пушкина в Кишиневе одна светская дама-молдаванка сказала ему грубость. «На это Пушкин отвечал, что если бы на ее месте был ее муж, то он сумел бы поговорить с ним; потому ничего не остается больше делать, как узнать, так ли и он думает. Прямо от нее Пушкин идет к карточному столу, за которым сидел Балш, [35] Тодор Балш — муж вышеупомянутой дамы. вызывает его и объясняет в чем дело». Вслед за этим последовал вызов — и генералу И. Н. Инзову, в чьем распоряжении находился Пушкин, пришлось посадить беспокойного поэта под арест {4, с. 109–111}.

Впрочем, бретерский вариант допускал и выяснение отношений с женщиной, но не оружием. «Вы знаете, что когда мужчина оскорбляет мужчину, тогда стреляются; а когда женщина оскорбляет мужчину, тогда что делают, знаете ли вы? <���…> Женщину целуют при всех», — так говорил старший Турбин в «Двух гусарах» Л. Н. Толстого.

Тем не менее каждое правило подтверждается исключениями — в Европе произошло несколько дуэлей с участием женщин. Известна даже женщина-бретер — певица Парижской оперы мадам Мопэн, урожденная д'Обиньи, послужившая прототипом героини романа Т. Готье «Мадемуазель де Мопэн».

И еще, конечно же, на дуэлях дрались женщины, переодетые мужчинами. Мотив переодевания, уходящий корнями в глубочайшее мифологическое прошлое, впоследствии распространился и в фольклоре, и в литературе, и в культуре в целом. Переодетые женщины дрались на рыцарских турнирах (один из последних вариантов этого сюжета дает И. Кальвино в романе «Несуществующий рыцарь»). Эта традиция перешла и на поединки. Мы уже рассказали, как в повести А. Ф. Вельтмана «Эротида» герой убивает на дуэли свою возлюбленную, переодетую в мужское платье. Возможно, этот сюжет был частично заимствован из «Записок» небезызвестного Видока, в которых рассказывается о том, как некий полковник К*** убил на дуэли переодетую мужчиной свою бывшую любовницу, «известную амазонку девицу Див», не узнав ее.

Впрочем, у нас в России была своя «амазонка» — мы говорим о «кавалерист-девице» Надежде Александровне Дуровой, она же корнет Александров. В своих «Записках» Дурова рассказала о том, как была секундантом на поединке своих товарищей (мы приведем этот рассказ немного позже). А однажды она чуть не вызвала на дуэль польского полковника N***, но побоялась подвести своего полкового командира. Так что наша «кавалерист-девица», получившая из рук императора Георгиевский крест за отвагу на поле боя, на поле чести отличиться не успела.

Для настоящих женских дуэлей в России все-таки не было почвы. Русские эмансипе искали равноправия с мужчинами в других областях, и само предположение о дуэли с женщиной выглядело шуткой — как в чеховском «Медведе».

Драться на дуэли мог только честный и благородный человек. «Лицо, совершившее бесчестный поступок, на которое имеются фактические опорочивающие доказательства, лишается не только права вызова, но вообще права участия в дуэли. Если это лицо нанесет оскорбление другому, то последнее обязано не требовать удовлетворения, а обратиться к суду» {64, с. 37}.

Конечно, различение оскорбительного и бесчестного всегда было достаточно затруднительно. Показательна в этом отношении оценка шулерства. С одной стороны, «с человеком, плутующим в карты, совсем и не полагается выходить на поединок, как и не полагается выходить на поединок с человеком, которого рука поймана в чужом кармане, — он „не правоспособен“ к поединку» {56, с. 28–29}. К людям, живущим нечистой игрой (как герои гоголевских «Игроков»), отношение всегда было безусловно презрительным. Шулер, т. е. профессиональный картежный плут, не считался благородным и достойным дуэли.

С другой стороны, нечистая игра могла восприниматься как элемент бретерского поведения. Обыграть наверняка, но не столько ради денег, сколько из дерзости и эпатажа или даже из «пиитического любопытства» — этим можно было похвастаться перед приятелями. В подобном случае нечистая игра уже не бесчестие, но понимается как оскорбление, и за нее нужно требовать удовлетворения. Репутация «шулера из любви к искусству» не мешала человеку быть принятым в обществе, с ним можно было даже прометать банк, но при этом держать ухо востро.

Так, нечистая игра Федора Толстого была притчей во языцех, что вовсе не мешало его положению в обществе, и Американец нисколько не стеснялся такой репутации.