Модест Колеров - Петр Струве. Революционер без масс [сборник]

Для того, чтобы так действовать на славян, и должна Россия, по мысли Достоевского, владеть Константинополем. «Россия, владея Константинополем, будет стоять именно как бы на страже свободы всех славян и всех восточных народностей… С уничтожением… мусульманского владычества может наступить в этих народностях, выпрыгнувших вдруг из гнёта на свободу, странный хаос… Новой единительной для них силой и будет Россия, именно тем отчасти, что твёрдо станет в Константинополе. Она спасёт их друг от друга, и именно будет стоять на страже их свободы. Она будет стоять на страже всего Востока и грядущего порядка его».

Здесь выражена мысль, которая именно теперь получает особый и значительный смысл, как живая возможность и реальная задача для России. Это пророчество Достоевского нам понятно, ибо идём так или иначе, но быстрыми шагами к тому будущему, которое так смело предвосхищал Достоевский в своих размышлениях о Константинополе, славянстве и России.

Но вероисповедная точка зрения, на которой стоял великий писатель, затемнила его взор в другом вопросе. Он был враждебен до крайней степени, а потому несправедлив к католичеству. Католичество рисовалось ему в каком-то поистине фантастическом образе мирового великого инквизитора. Этот инфернально-властолюбивый католицизм идёт к союзу с социализмом и социальной революцией.

«Католичество умирать не хочет, социальная же революция, и новый, социальный период в Европе тоже несомненен: две силы несомненно должны согласиться, два течения слиться. Разумеется, католичеству даже выгодны будут резня, кровь, грабёж и хотя бы даже антропофагия. Тут-то оно и может надеяться поймать на крючок, в мутной воде, ещё раз свою рыбу, предчувствуя момент, когда, наконец, измученное хаосом и бесправицей, человечество бросится к нему в объятия, и оно очутится вновь, но уже всецело и наяву, нераздельно ни с кем и единолично, „земным владыкою и авторитетом мира сего“ и тем окончательно уже достигнет цели своей».

Неудивительно, что при таком понимании соотношения великих исторических сил основанная Бисмарком Германия рисовалась Достоевскому не только как друг, но и как вечная союзница России и её мирового призвания. Ослеплённый своей враждебностью к католичеству и видя во Франции какое-то дьявольское совмещение католицизма и социализма, Достоевский звал Россию к союзу с врагом католицизма, протестантской Германией, вождём которой он справедливо считал Бисмарка.

«Мы нужны Германии даже более, чем думаем. И нужны мы ей не для минутного политического союза, а навечно. Идея воссоединённой Германии широка, величава и смотрит в глубь веков. Что Германии делить с нами? Объект её — всё западное человечество. Она себе предназначила западный мир Европы, провести в него свои начала вместо римских и романских начал и впредь стать предводительницею его, а России она оставляет Восток. Два великие народа, таким образом, предназначены изменить лик мира сего. Это не затеи ума или честолюбия; так сам мир слагается. Есть новые и странные факты и появляются каждый день. Когда у нас, ещё на днях почти, говорить и мечтать о Константинополе считалось даже чем-то фантастическим, в германских газетах заговорили многие о занятии нами Константинополя как о деле самом обыкновенном. Это почти странно сравнительно с прежними отношениями к нам Германии. Надо считать, что дружба России с Германией нелицемерна и тверда и будет укрепляться чем дальше, тем больше, распространяясь и укрепляясь постепенно в народном сознании обеих наций, а потому, может быть, даже не было и момента для России выгоднее для разрешения Восточного вопроса окончательно, как теперь. В Германии, может быть, даже нетерпеливее нашего ждут окончания нашей войны. Между тем действительно за три месяца нельзя теперь поручиться. Кончим ли мы войну раньше, чем начнутся последние и роковые волнения Европы? (вот идея неизбежной социальной революции. П. С.) Всё это неизвестно. Но поспеем ли мы на помощь Германии, нет ли, Германия во всяком случае рассчитывает на нас не как на временных союзников, а как на вечных».

У Достоевского, как и у многих наших «восточников», не было живого ощущения Запада. Его представление о католичестве было, с чисто политической точки зрения, фантастично и, кроме того, в религиозном и историческом смысле оно было глубоко ошибочно. Достоевский был неправ, не видя в католицизме великой религиозной силы, не оценивая в нём подлинной христианской стихии и настоящей кафоличности, т. е. вселенского или универсального характера.

Нарисовав себе фантастический в значительной мере образ католицизма и всецело пленённый чисто временной социалистической идеей неизбежной грядущей кровавой социальной революции, Достоевский пришёл к своей идее вечного русско-германского союза. Теперь в связи с наступившими событиями, когда Россия, в союзе с западными державами, Францией и Англией, борется с Германией и Турцией из-за Ближнего Востока, идея вечного русско-германского союза представляется нам какой-то чудовищной гротеской.

В этом больном порождении политической фантазии Достоевского, однако, сказывается та же сила громадного воображения великого писателя, которая так блистательно даёт себя знать в гениальных прозрениях о Константинополе, славянстве и России.

Напоминание об аберрации политической фантазии Достоевского в настоящий момент может быть полезным предостережением. В политике фантазию вообще стерегут великие опасности. Политика должна располагать широкими и дальновидными идеями, но эти идеи должны быть всегда ясны — до прозрачности — и свободны от всякой призрачности.

Гр. С. Ю. Витте представлял историческую фигуру, настолько выразительную, что о нём не нужно и нельзя писать некролога. Некролог обычно это — собрание умолчаний, плод ретушировки, продиктованной особым чувством невыясненности того лица, оценку которого, после всё примиряющей смерти, приходится давать.

О Витте нельзя спорить и совершенно не нужно писать с умолчаниями и экивоками. Это была сложная и противоречивая фигура; но все различные уклоны, складки и противоречия её были обнажены, и именно в их обнажённости, если угодно, заключалось в значительной мере своеобразие этой исторической фигуры. Далее, значение людей, становящихся крупными государственными деятелями, часто определяется вовсе не размером их личности, а тем, что они попали в определённую историческую минуту на определённую полочку. Задача и обстановка творят не только человека, они часто создают всё значение человека. Исторические деятели часто в буквальном смысле сосуд, в который по какому-то капризу влилось определённое содержание. Часто история выбирает своим орудием если не первого попавшегося человека, то просто того из многих, которые были «под рукой». Витте совсем не принадлежал к таким случайным людям истории: его значение связано с размерами его личности, есть его собственное, а не заимствованное значение.