Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 1 [litres]

Тотчас после этого назначается новый временный главнокомандующий Национальной гвардией – некий Анрио, человек простой, преданный коммуне и уже командующий батальоном санкюлотов. Чтобы обеспечить себе поддержку народа, постановляют выдавать каждый день по сорок су каждому дежурному гражданину и брать эти деньги из принудительного займа, то есть с богатых. Это было верное средство собрать на помощь коммуне и против секционной буржуазии всех рабочих, предпочитавших заработать сорок су участием в бунте, чем тридцать – обычными работами.

Пока в коммуне принимались все эти решения, граждане под звуки набата и с оружием в руках окружали знамя, поставленное перед дверью каждого секционного капитана. Многие из них не понимали, что думать об этих событиях, многие даже спрашивали, зачем их собирают, и ничего не знали о мерах, принятых ночью в секциях и коммуне. Вследствие этого они, конечно, были неспособны действовать самостоятельно и сопротивляться тому, что совершалось бы противно их убеждениям, а потому должны были, не одобряя восстания, поддерживать его своим присутствием. Более восьмидесяти тысяч вооруженных людей ходили по Парижу и послушно следовали за дерзкими властями, принявшими на себя командование.

Одни только секции Мельничного холма, Майль и Елисейских Полей, давно уже высказавшиеся против коммуны и Горы и ободряемые поддержкой жирондистов, были готовы к сопротивлению. Они тоже собрались с оружием и ждали развития событий в положении людей, предвидевших опасность и готовых к защите. Якобинцы и санкюлоты, пугаясь этого настроения и преувеличивая его, бегали по Сент-Антуанскому предместью и кричали, что непокорные секции собираются водрузить белую кокарду и белое знамя и надо бежать в центр Парижа, чтобы остановить роялистскую вспышку. Чтобы возбудить более активное движение, некоторые хотели стрелять из пушки. Эта пушка стояла у Нового Моста, и стрелять из нее без декрета Конвента было запрещено под страхом смертной казни. Анрио приказал стрелять, но комендант поста не послушался, а потребовал декрета. Тогда Анрио послал людей, которые сняли пост, и в ту же минуту грохот пушки слился со звуками набата и барабанной дроби.

Конвент, собравшись с раннего утра, тотчас же потребовал к себе все власти, чтобы узнать, что происходит в городе. Тара, который давно уже был в зале и наблюдал за Дантоном, первым всходит на кафедру и сообщает то, что уже известно всем: в епископском дворце состоялось собрание, оно требует удовлетворения за оскорбления, нанесенные Парижу, и уничтожения Комиссии двенадцати. Едва Тара замолкает, как новые комиссары, величавшие себя «администрацией департамента Сена», появляются в зале и объявляют, что восстание будет нравственным, так как имеет целью лишь получить удовлетворение за все оскорбления, нанесенные городу Парижу. Они присовокупляют, что соблюдается величайший порядок, что каждый гражданин поклялся уважать личность и собственность, что вооруженные секции мирно расхаживают по городу и все власти в течение дня явятся в Конвент выразить свои чувства и предъявить требования.

Президент Малларме читает записку от коменданта Нового Моста, сообщающую о столкновении по поводу пушки. Валазе тотчас требует, чтобы разыскали зачинщиков этого движения, а также звонивших в набат, и чтобы был арестован главнокомандующий, имеющий дерзость стрелять из пушки без разрешения Конвента. В ответ на это требование трибуны и левая сторона поднимают крик, чего и следовало ждать. Валазе не робеет; он говорит, что никто не заставит его изменить самому себе, что он – представитель двадцати пяти миллионов французов и до конца исполнит свой долг, а в заключение требует, чтобы Конвент немедленно выслушал Комиссию двенадцати, предмет стольких клевет, ибо то, что в настоящую минуту происходит, есть лучшее доказательство заговоров, которые она не переставала изобличать.

Тюрио хочет отвечать Валазе – и начинаются борьба, шум, скандал. Матье и Камбон хотят стать посредниками: они требуют от трибун молчания, а от ораторов правой стороны – умеренности и стараются всем разъяснить, что в настоящую минуту сражение в столице было бы смертельно для дела Революции; что спокойствие есть единственное средство сохранить достоинство Конвента, а сохранение своего достоинства – единственное средство заставить уважать себя.

Верньо, не менее Матье и Камбона склонный к примирению, говорит, что тоже считает завязывающуюся борьбу смертельной для свободы и Революции; поэтому он лишь в самых умеренных выражениях укоряет Тюрио за то, что тот увеличил опасность, грозившую Комиссии двенадцати, изображая ее в виде основного бича Франции в минуту, когда народное волнение и без того направлено против нее. Он полагает, что распустить комиссию следует, если она позволила себе самовластные поступки, но сперва должно выслушать ее; а так как ее доклад непременно должен будет, по свойству своему, возбуждать страсти, то Верньо просит отложить слушание до более спокойного дня. Теперь самое важное – это узнать, кто велел стрелять из пушки и звонить в набат; следовательно, никак нельзя не потребовать временного главнокомандующего. «Повторяю вам, – в заключение восклицает Верньо, – что каков бы ни был исход борьбы, если бы она сегодня разыгралась, она будет иметь следствием своим утрату свободы; поклянемся же твердо отстаивать наш долг и скорее умереть на посту, нежели отступиться от общего дела!» Собрание с восторгом поднимается с мест и дает клятву, предложенную оратором.

Затем начинаются прения по вопросу о том, требовать ли главнокомандующего. Дантон, на которого устремлены все взоры, у которого и жирондисты, и представители Горы как бы спрашивают глазами, он ли виновник всего движения, всходит на кафедру – и немедленно водворяется глубокая тишина.

– Прежде всего нужно упразднить Комиссию двенадцати, – говорит он. – Это несравненно важнее, чем требовать главнокомандующего. Обращаюсь к людям, одаренным политическим взглядом. Если мы и потребуем Анрио, это ничего не изменит, потому что надо заняться не орудием, а причиной смут. Причина же – Комиссия двенадцати. Я не имею претензии судить о ее поведении или действиях, не за самовластное совершение нескольких арестов нападаю на нее, а прошу вас упразднить ее за то, что она неразумна.

– Неразумна?! – восклицает несколько голосов справа. – Мы этого не понимаем.

– Не понимаете? – возражает Дантон. – Так надо вам объяснить. Эта комиссия учреждена единственно для того, чтобы усмирять порывы народной энергии; она задумана в том духе умеренности, который погубит Французскую революцию. Она задалась преследованием энергичных служителей народа, вся вина которых состояла в том, что они пробуждали его энергию. Я еще не спрашиваю, следовала ли она при этом личному неприязненному чувству, но она выказала такие стремления, какие ныне мы обязаны порицать. Вы сами, по докладу вашего министра внутренних дел, отличающегося кротким нравом, беспристрастным и просвещенным умом, выпустили тех людей, которых Комиссия двенадцати посадила. Что же вам делать с самой комиссией, если вы отменяете ее распоряжения?.. Пушка прогремела, народ поднялся, но следует благодарить народ за его энергию, и если только вы – разумные законодатели, вы сами похвалите его за усердие, исправите свои ошибки и упраздните комиссию. Я обращаюсь, – еще раз повторяет Дантон, – лишь к людям, сколько-нибудь понимающим наше положение, а не к тем тупым созданиям, которые внимают только собственным страстям. Итак, не колеблясь, удовлетворите народ…