Луи-Адольф Тьер - История Французской революции. Том 1 [litres]

Калонн выказал замечательное присутствие духа и спокойствие. Он отрешил от должности хранителя печати [30] Хранитель печати – министр юстиции в дореволюционной Франции. – Прим. ред. Миромениля, состоявшего в заговоре с парламентами. Но торжество его длилось всего два дня. Король, любивший его, обещал Калонну более того, что был в состоянии исполнить. Положение министра пошатнули представления нотаблей, которые обещали согласиться на планы, предлагаемые Калонном, но с тем, чтобы исполнение их поручили министру более нравственному и более достойному доверия. Королева, под влиянием [своего советника] аббата Вермона, в апреле 1787 года предложила Людовику нового министра – [Ломени де] Бриенна, тулузского архиепископа, одного из нотаблей, наиболее способствовавших падению Калонна.

Архиепископ Тулузский, имея упрямый ум, но слабый характер, с юности мечтал о министерстве и всеми способами домогался назначения. Главным образом он при этом опирался на протекцию женщин, которым старался и умел нравиться. Бриенн устраивал так, чтобы везде расхвалили его управление в Лангедоке. Сделавшись министром, он если и не был встречен с таким восторгом, как Неккер, но все-таки имел в глазах публики ту заслугу, что сменил Калонна. Пользуясь поддержкой Ламуаньона, нового хранителя печати, заклятого врага парламента, он довольно благоприятно начал работу на министерском поприще. Нотабли, связанные своими обещаниями, поспешили согласиться на всё, в чем сначала отказывали: земельный налог, гербовая подать, отмена барщины, провинциальные собрания. Нотабли соглашались даже с удовольствием, давая этим понять, что противились ранее не самым мерам, а предлагавшему их министру. Общественное мнение торжествовало. Калонна преследовали проклятия, а нотабли, чествуемые и восхваляемые, не слишком радовались почестям, купленным такими большими жертвами. Если бы Бриенн сумел воспользоваться своим положением, если б деятельно приступил к исполнению мер, на которые нотабли только что согласились, если бы он их все вместе и безотлагательно представил парламенту в минуту, когда содействие высших сословий казалось очевидным, дело, быть может, было бы сделано: теснимый со всех сторон, парламент согласился бы на всё, и эта сделка, хоть и не полная и практически принудительная, вероятно, еще надолго замедлила бы борьбу.

Ничего подобного не произошло. По причине самого неблагоразумного затягивания скоро появились первые признаки раскаяния и двоедушия: эдикты были представлены один за другим; парламент получил возможность спорить, собраться с силами, опомниться от неожиданного нападения на нотаблей. После долгих прений в сборник законов занесли, наконец, эдикт, вторично отменявший барщину, и другой, дозволявший беспошлинный вывоз хлеба. Всех ненавистнее был земельный налог, но парламент боялся отказом раскрыть глаза обществу и дать заметить, что его сопротивление объясняется лишь своекорыстными соображениями. Парламент колебался, но его выручили из затруднения тем, что одновременно представили два эдикта – о гербовом сборе [31] Налог, взимаемый при приобретении недвижимости и земли, а также при покупке акций или бондов. – Прим. ред. и земельном налоге, – и прения были начаты с первого. Таким образом, парламент мог отказать в утверждении первого, вовсе не входя в объяснения относительно последнего, а нападая на гербовый сбор, затрагивавший большинство плательщиков, он как будто защищал общественные интересы.

Во время одного из заседаний, на котором присутствовали пэры, парламентские ораторы громили злоупотребления, скандалы, расточительность двора и требовали финансовых смет. «Не сметы нам нужны, а Генеральные штаты», – сострил один из депутатов [32] Игра слов: etats de depenses – сметы, Etats Generaux Генеральные штаты. – Прим. ред. . Это неожиданное упоминание всех поразило. До сих пор общество сопротивлялось потому, что слишком много терпело и поддерживало всякого рода оппозицию, будь она в пользу народного дела или нет, лишь бы была направлена против двора, который обвиняли во всех бедах; но, в сущности, никто хорошенько не знал, чего именно желать: общество всегда было так далеко от влияния на правительство, так привыкло ограничиваться жалобами, что и теперь только жаловалось, не помышляя о том, чтобы совершить хоть что-нибудь, тем более революцию. Одно нечаянно произнесенное слово представило взорам цель; все подхватили это слово и стали в один голос требовать созыва Генеральных штатов.

Д’Эпремениль, молодой советник (то есть член парламента), пылкий оратор, бесцельный агитатор, демагог в парламенте и аристократ в Генеральных штатах (впоследствии декретом Учредительного собрания объявленный помешанным), – так вот д’Эпремениль при этом явился одним из самых необузданных декламаторов.

Но оппозицией тайно руководил Дюпор, молодой человек, одаренный обширным умом и твердым и упорным характером; он один, быть может, среди всех этих смут имел в виду определенную будущность и хотел вести свой кружок, двор и нацию к цели, вовсе не похожей на парламентскую аристократию.

Парламент разделился на старых и молодых депутатов. Первые хотели составить противовес королевской власти, чтобы придать своему собранию важности; последние, более искренние и пылкие, хотели ввести в государстве свободу, не разрушая, однако, системы, при которой родились. Парламент сделал одно важное признание: он постановил, что не имеет права назначать подати и налоги, поскольку это право принадлежит Генеральным штатам, и только просил у короля разрешения представить сметы приходов и расходов.

Это признание в собственной некомпетентности и даже незаконном присвоении чужого права (так как дотоле парламент не стеснялся налагать подати) должно было всех удивить. Министр, раздраженный таким сопротивлением, тотчас же вытребовал парламент в Версаль и заставил его в присутствии короля занести оба эдикта. Парламент, возвратившись в Париж, стал протестовать и распорядился начать против Калонна дело за расточительность. Решением совета постановления парламента были объявлены недействительными, а сам парламент перемещен в Труа.

Принц Конде и граф д’Артуа

В таком положении были дела 15 августа 1787 года. Оба брата короля, граф Прованский и граф д’Артуа, были посланы один в счетную палату, другой в податную, чтобы заставить при себе записать эдикты. Первый, сделавшийся популярным вследствие мнений, высказанных на собрании нотаблей, был радостно встречен огромной толпой народа, которая проводила его до Люксембургского дворца. Графа д’Артуа, напротив, известного как покровителя Калонна, встретили ропотом, на людей его напали, и пришлось даже прибегнуть к вооруженной силе.