Андрей Соколов - Кларендон и его время. Странная история Эдварда Хайда, канцлера и изгнанника

К описанию жизненной истории Хайда можно применить прилагательное «странная» в старинном значении: удивительная, необычная. Судьба не всегда была к нему милостива: долгое изгнание в годы междуцарствия, изгнание и вынужденная эмиграция в последние годы жизни. В литературе и историографии он также остался куда менее приметным, чем яркие современники, такие как граф Страффорд, Оливер Кромвель, маркиз Монтроз, принц Руперт, оба Карла Стюарта и многие другие. Их в силу разных причин романтические образы «затмили» Кларендона, который даже внешне, плотный в молодые годы и толстый в зрелом возрасте, мало подходил на роль героя; он и был не героем на поле сражения, а бюрократом с твердыми политическими, религиозными и моральными принципами. «Герои», такие как его друг и кумир лорд Фолкленд, погибали в сражениях или на эшафоте, как другой его товарищ лорд Кейпл, были украшены шрамами от ран, ему же было уготовано долгие годы страдать от приступов подагры, иногда на несколько недель выбивавших из колеи. Он принадлежал к партии, которую называли «кавалеры», но как мало его образ напоминал их! Его деятельность была направлена на установление господства закона, твердого баланса между монархией и парламентом, сильной англиканской церкви. Его принципы и умеренная политика, в чем-то обгонявшие время, в конечном счете, оказались негодными для любой фракции. В лагере Карла I он считался слишком большим конституционалистом, а при дворе Карла II, отличавшемся терпимостью и даже фривольностью, он вызывал раздражение осуждением морального разложения и нежеланием угождать окружению монарха. Кларендон был прагматиком, но он не был бессовестным царедворцем, принципы не были для него пустым звуком. В то же время, ставя себя выше большинства окружающих, и не без основания, он допускал, что людям свойственна доля беспринципности, готовность сменить точку зрения, в лучшую или худшую сторону, в зависимости от обстоятельств.

Кларендон был легок в общении далеко не со всеми. Он был подчас излишне прямолинеен, когда надо было промолчать или принять происходившее как данность, поэтому у него не было недостатка ни в друзьях, ни во врагах. С годами друзей становилось меньше, а врагов больше. Королева Генриетта Мария, жена первого Карла и мать второго, была в числе его вечных противников. Однажды она сказала о нем: «Если бы он считал меня шлюхой, то сказал бы мне об этом прямо». Склонность к морализаторству и нравоучению, в конце концов, оттолкнула от него Карла II, что сыграло роль в падении его министерства в обстановке многочисленных обвинений. По мнению историка Х. Пирсона, он, по классификации Гиппократа, был холериком, как Петр I, Суворов или Пушкин: человеком порывистым и даже страстным, отдающимся делу, склонным к эмоциональным вспышкам [76, 81 ].

Кем же был Кларендон, «жирным стряпчим», как называли его враги при дворе, или, по определению писателя XVIII века Хораса Уолпола, «канцлером с человеческим сердцем»? Автор замечательного дневника той эпохи Самюэл Пепис писал о впечатлении, произведенном на него речью Хайда на заседании комитета Тайного совета в присутствии ряда министров и высокопоставленных чиновников: «Я в самом деле влюблен в Лорда-канцлера, поскольку он одинаково хорошо все схватывает и говорит, с величайшей простотой и убежденностью, какой я не видел ни в одном человеке за всю мою жизнь. Я не представляю, как можно говорить доступнее, со знанием того, что присутствующие скорее ниже его, чем наравне с ним. Он, в самом деле, говорит великолепно, его манера выступления свободна, будто он играет и просто информирует остальную кампанию. Это чрезвычайно привлекательно» [17, VII, 321 ]. Своим другом называл Кларендона другой знаменитый дайэрист, ученый Джон Эвлин. Он рассказывал, что в августе 1662 года его посетил канцлер в церемониальном наряде, с мешком и жезлом, а также с супругой: «Они были очень веселы. Они для нас, как родные. Мы давно знакомы, со времен изгнания. Он и в самом деле великий человек, который всегда был моим другом» [13, II, 351 ]. В то же время в любой период жизни Хайду хватало врагов, сыпавших обвинениями в его адрес. Апогеем ненависти стала попытка парламентского импичмента, от которого он спасся бегством.

Оценки Кларендона историками различались, как и у современников. Критическое отношение к нему сформировалось в либеральной историографии XIX века. Ее знаменитый представитель Томас Маколей писал: «Уважение, которое мы справедливо питаем к Кларендону как писателю, не должно заслонить нам ошибок, которые он совершил как государственный человек». Как можно понять этого историка, первой ошибкой Хайда было то, что он вступил в конфликт с Долгим парламентом и затем «следовал по стопам двора». Новые ошибки были совершены, когда после реставрации он стал канцлером: «В некоторых отношениях он весьма годился для своего высокого поста. Никто не сочинял таких искусных государственных бумаг. Никто не говорил с таким весом и достоинством в совете и в парламенте. Никто не был так хорошо знаком с общими правилами политики. Никто не подмечал особенностей характера таким разборчивым глазом. Нужно прибавить, что он отличался сильным чувством нравственной и религиозной обязанности, искренним благоговением к законам своего отечества и добросовестным попечением о чести и интересе короны. Но нрава он был угрюмого, надменного и не терпящего оппозиции. Прежде всего, он был изгнанником, и одного этого обстоятельства было бы достаточно, чтобы сделать его неспособным к верховному управлению делами. Едва ли возможно, чтобы политик, принужденный государственными смутами бежать из отечества и провести несколько лучших лет жизни в изгнании, годился, в день своего возвращения на родину, занять место во главе правительства. Кларендон не был исключением из этого правила… Для него Англия все еще была Англией его молодости; и он сурово хмурился на всякую теорию и всякую практику, возникшие во время его изгнания» [127, 170–171 ]. В основе неприятия Маколеем политики Реставрации лежит идеологема либерально-вигских историков XIX века: в эпоху парламентских реформ и возрастания роли парламента в викторианской Англии они смотрели на Долгий парламент и круглоголовых как на своих предшественников и приписывали им историческую правоту.

Следовательно, иная, враждебная революции сторона, рассматривалась как реакционная и препятствующая общественному прогрессу. В этом корень критики Кларендона вигами. Критика его как политика шла об руку с критикой его как историка.

Напротив, в консервативной традиции Кларендон рассматривался как выдающийся государственный деятель своего времени, противостоявший не только радикалам, политическим и религиозным, но и реакционерам, составлявшим большинство в Кавалерском парламенте, которые мечтали взять полный реванш. В целом положительные суждения о Кларендоне можно найти у видных консервативных историков Кейта Фейлинга, Джорджа Кларка, Хью Тревор-Ропера, у некоторых представителей ревизионистской историографии. Один из ведущих биографов канцлера Брайан Уормолд замечал: «Старые виги обвиняли Кларендона в авторитаризме. Галлам утверждал, что он был неспособен управлять свободной нацией. Маколей обвинял в склонности к угнетению и фанатизму. Кларендон действительно принял и поддерживал режим Реставрации и церковь Англии. Однако это никак не доказывает его авторитаризма. Жестокие законы в пользу англиканской церкви ввел парламент вопреки желанию и короля, и канцлера… Он всегда был приверженцем свободы и конституции» [111, XXX–XXXII ]. Как полагал Р. Харрис, оценки людей и политика Кларендона целиком вытекали из того гуманистического духа, который он впитал в молодые годы в кружке Грейт Тью. До нашего времени его книги остаются «бесценным источником, и никакая работа об этом периоде не может быть написана без величайшего внимания к его суждениям» [48, 393–394 ]. С симпатией писал о Хайде его биограф Ричард Оллард. По его мнению, на всех этапах дружба была для него основой морального порядка и мерилом отношения к проблемам окружавшего мира.